— Хорошо, — сказал Гамзат-бек, выслушав муллу Нура. — Мы отправим в Хунзах ученого для установления шариата, но с условием, что Паху-бике отдаст нам своего младшего сына Булач-хана.
Когда вернулся мулла Нур и сообщил об условиях Гамзата, ханша заметалась, как волчица, загнанная в кошару. Ее младшему сыну исполнилось только восемь лет. Эта сильная, властная женщина теряла самообладание. Ломая руки, посылала проклятия наглому чанка.
— Чует мое сердце беду, — говорила она.
— Госпожа, успокойся, аллах милостив, они ведь тоже мусульмане, неужели осмелятся причинить вред ребенку, — говорил мулла Нур, утешая ханшу.
— Отнять дорогое дитя! У кого? За что? И когда будет конец моим черным дням? Нет, пусть лучше вырвут сердце мое, но сына не отдам! — закричала она, прижимая к груди мальчика.
Тогда к Паху-бике подошел двоюродный брат покойного хана, полковник царской службы Сурхай-бек.
— Сестра моя, — сказал он, — мальчик не должен быть свидетелем проявлений твоей слабости, отпусти его, пусть он уйдет, а мы поговорим, как лучше сделать.
Старший Абу-Нуцал взял младшего брата за руку и, выводя его из комнаты, шепнул:
— Будь мужчиной, никого не бойся, пока я жив.
В доме собрались все ученые и почетные жители Хунзаха. Паху-бике вышла к ним вся в черном. Ее бледное лицо резко выделялось на темном фоне платка.
В величественной позе долго стояла она молчаливо. Молчали и хунзахцы.
— Люди, что будем делать? — наконец спросила она.
— Мы послушно исполним все, что ты скажешь, госпожа, — ответил один из узденей.
— Хорошо, ради вас — покорных и преданных, во имя мира я оторву от сердца своего младшего сына. Пусть будет пленником во имя сохранения многих жизней, — решительно сказала Паху-бике.
Люди ушли, а ханша, удалившись в свои покои, долго плакала в одиночестве. Никто не утешил ее словами надежды. Поздно ночью вышла она с маленькой лампой в руках. Неслышно ступая, прошла в комнату, где спал младший сын. Села у изголовья, склонилась над ним, безмятежно спящим. Так просидела она до рассвета.
Эта страшная ночь показалась ей короткой. Хотелось, чтобы тянулась она бесконечно. Мрак рассеивался и дарил ей свет, а свет таил в себе тьму неизвестности и безутешную печаль.
— Мой сын, проснись, — ласково шепнула она, касаясь губами уха мальчика, когда услышала шум пробуждающегося дома.
— Мама, это ты? — радостно улыбаясь, спросил мальчик.
Широко раскрыв большие серые глаза, он глянул на мать и снова сомкнул отяжеленные сном веки.
— Хороший мой, любимый, казна моя, счастье мое, — приговаривала Паху-бике, поглаживая бритую голову сына. — Вставай, голубок, лети навстречу неизвестности, там ждут тебя черные вороны, три дня кружатся они над нами, — шептала мать, сдерживая рыдания.