— В последнее время нет, — вынужден был я признаться, и она посмотрела на меня с огорчением.
— Ты опять этому научишься, — сказала она затем, а я ответил:
— Возможно.
Она помолчала некоторое время и наконец спросила:
— Но стать добропорядочным человеком ты ведь хочешь?
В этом случае я мог ответить утвердительно. А она, вместо того чтобы напасть на меня с неприятными вопросами, только погладила меня по руке и кивнула мне так, что это означало: она верит мне, даже без моей исповеди. Она стала расспрашивать меня про мою одежду и белье, потому что в последние два года я заботился о себе сам и не посылал больше домой ни стирать, ни чинить свои вещи.
— Мы завтра все с тобой вместе посмотрим — сказала она, выслушав мой отчет, и на этом экзамен был закончен.
Вскоре после этого сестра позвала меня в дом. В «красивой комнате» она села за рояль и достала старые ноты; эту музыку я давно не слышал, не пел, однако не забыл ее. Мы пели романсы Шуберта и Шумана, а потом принялись за Зильхера[29], пели немецкие песни и песни других народов, пока не наступило время ужина. Сестра накрыла стол, а я побеседовал с попугаем, который, несмотря на свое имя, считался мальчиком. Он знал кое-какие слова, копировал наши голоса и наш смех и общался с каждым из нас на своем особом дружеском уровне, в котором никогда не ошибался. Всегда серьезным он бывал с моим отцом, которому разрешал делать с собой все, что угодно; вторым по доверию был брат, потом шла мама, за ней я, и на самом последнем месте была сестра — к ней он испытывал недоверие.
Полли был единственной живностью в доме и вот уже двадцать лет членом нашей семьи, своеобразным ребенком. Он любил разговоры, смех, музыку, но только не в самой близи с собой. Когда он был один, а в соседней комнате оживленно разговаривали, он внимательно вслушивался, принимался участвовать в разговоре и смеялся на свой добродушно-ироничный лад. А иногда, если за ним совсем никто не наблюдал и он в одиночестве сидел на жердочке и кругом царила тишина и солнце нагревало комнату, тогда он начинал славить жизнь и Господа Бога в низких благозвучных тонах, звуками, похожими на пение флейты, и это звучало торжественно, тепло и страстно, как пение забытого всеми, играющего в одиночестве ребенка.
После ужина я полчаса провел за тем, что поливал сад, и когда, мокрый и грязный, возвращался в дом, услышал из коридора наполовину знакомый голос девушки. Я быстро вытер руки мешковиной и вошел в комнату, где сидела в лиловом платье и широкополой соломенной шляпе высокая девушка, а когда она поднялась, и посмотрела на меня, и протянула мне руку, я узнал в ней Хелену Курц, подругу моей сестры, в которую раньше когда-то был влюблен.