Но я проснулся все равно очень рано, еще не было пяти, оделся и подошел к окну Ханса. Он лежал на развороченной постели и спал глубоким тяжелым сном, лоб его вспотел, вид у него был ужасный. Я выбежал в поле, оглядел тихо и мирно спавшее лесничество, уютное и нарядное среди лужаек, садов, вспаханных полей и леса, — все как обычно. Голова у меня гудела, как после студенческой попойки, и спустя некоторое время, после того как я побродил по окрестностям, все происшедшее представилось мне утратившим остроту, словно кошмарный сон, исчезнувший при пробуждении, как ничего и не было.
Когда я снова вернулся в сад, мой друг стоял у окна первого этажа, но сразу отвернулся, увидев меня, и скрылся в глубине комнаты. Этот маленький трусливый жест, свидетельствовавший об угрызениях совести, больно кольнул меня в самое сердце. Но, к сожалению, это не помогло. Я прошел к нему в комнату. Когда он повернулся ко мне, я не на шутку испугался — серое лицо, изрытое морщинами; он с трудом держался на ногах, был как загнанная лошадь.
— Что с тобой, Ханс? — спросил я.
— Ах, ничего. Я провел бессонную ночь. Духота кого хочешь может угробить.
При этом он избегал смотреть мне в глаза, и я снова почувствовал тот же укол в сердце, что и раньше, когда он отошел от окна, увидев меня. Я сел на подоконник и посмотрел на него в упор.
— Ханс, — сказал я, — я знаю, кто приходил к тебе. Что она сделала с тобой?
Тут он посмотрел на меня, беспомощно и с тоской, как дичь перед выстрелом.
— Оставь все это, — сказал он, — забудь про все. Горю не поможешь.
— Нет, — настаивал я, — ты должен держать передо мной ответ. Я не буду ничего говорить о Берте и доме ее отца, где мы находимся в гостях. Это сейчас не самое главное. Но что будет с нами — с тобой, и со мной, и с этой Саломеей? Ты и в следующую ночь снова пойдешь с ней в лес, Ханс?
Он застонал.
— Я не знаю. Я сейчас ничего не могу сказать. Потом, потом.
Пока от него ничего нельзя было добиться. Я поднялся туда, где пили обычно кофе, и сказал, что Ханс еще спит. Потом я взял удочку и хотел отправиться удить рыбу в горном ручье с холодной водой, но против воли меня тянуло в лесничество. Там я залег у дороги в кустах орешника и стал ждать, почти не замечая безбожно жаркого и душного утра. Я задремал, а проснулся от стука копыт и голосов. Прекрасная Саломея ехала с помощником в своей маленькой повозке в направлении леса — она взяла с собой удочки и корзину для рыбы — и громко смеялась, как утренний жаворонок, и правила лошадьми. Юный лесничий держал над ней раскрытый зонт, защищавший ее от солнца, и, слегка смущаясь, смеялся с ней унисон. На ней было светлое легкое платье и ажурная соломенная шляпа с огромными полями; она выглядела такой радостной, свежей и счастливой, как ребенок в свой первый день каникул. Вспомнив о Хансе и его сером лице смертного грешника, я почувствовал смущение и был удивлен. Мне было бы легче увидеть ее в горе и печали. Пролетка промчалась на быстром ходу вниз, в долину, и вскоре исчезла.