К сожалению, пока молодежь больше склонна ходить на так называемые новаторские спектакли, где в основе лежала как бы пьеса — вот где уместно применить это навязшее в зубах «как бы». Старинный приятель семьи, которого давным-давно, еще в студенческие годы, оперировал Митя, уже стареющий актер одного из московских театров, часто заходил к Ореховым, и тогда беседы и споры длились часами. Он неоднократно повторял: «Некоторые писатели наивно полагают, что пьеса — это когда слева написано — кто говорит, а справа — что говорит. Все равно что считать любые зарифмованные строчки поэзией. Не-ет, братцы, драматургия — особый, отдельный жанр, и не каждый прозаик может написать пьесу».
С ним было интересно и весело общаться. Однажды разговор зашел на извечную тему: на каком языке должна исполняться опера — на языке оригинала или на языке, понятном зрителю. Сашенька недоуменно спрашивала: «Зачем мне слушать арию, слов которой я не понимаю?» А старый театральный волк неожиданно пропел: «Варум ду, Ленски, вильст нихт танцен?» Все засмеялись. «Вы бы хотели, чтобы это звучало именно так, если «Евгений Онегин» ставится, к примеру, в Германии или в Австрии?» Это было настолько убедительно, что пришлось согласиться. А ведь действительно, спектакль смотрят, а оперу слушают, тем более что всегда существует в программке либретто, и с сюжетом можно ознакомиться по ходу действия или загодя. Еще не хватало, чтобы Татьяна Ларина в сцене письма обращалась к няне «Ах, киндерфрау, киндерфрау, их ляйде!» вместо «Ах, няня, няня, я страдаю!».
Танька подошла к огромному старинному зеркалу — от пола до потолка. За ней последовала Сашенька. Мелькнула мысль, что, возможно, в него смотрелся еще сам Каратыгин. Группка студенток, загораживающих зеркало, вспорхнула, как стайка воробьев, и исчезла, место перед зеркалом освободилось, и Саша увидела себя и дочь во весь рост.
Из зеркала на нее смотрели две стройные девушки: одна, та, что постарше, самую чуточку склонная к полноте, слегка прищуривалась оценивающе, вторая, худощавая, еще не избавилась от девичьей пухлости в лице. На этом различие кончалось. Обе были светлыми, золотистыми блондинками с голубыми глазами, с короткими, прямыми носами. Некоторую легкомысленность и конфетность такой внешности спасало то, что в глазах и матери, и дочери искрился юмор, и губы при каждом подходящем случае складывались в насмешливую улыбку. И все же мужчины вначале видели в них сходство с Мэрилин Монро и, только приглядевшись, улавливали, что не все так просто в этом очаровании. Татьяну, помимо всего, отличала еще и определенная твердость в линии рта, особенно когда она задумывалась.