Версты три ехали перелесками, а затем дорога вступила в глухой сумрачный лес.
К атаману разбойной шайки торопко прибежал один из дозорных ватажников.
— Едут, Вахоня!
Вахоня, большой чернобородый мужик в сермяге, вытянул тяжелый кистень из-за кожаной опояски и тотчас приказал:
— Навалимся с обеих сторон. И чтоб животов не щадили!
Добрая половина ватаги (а было в ней до пяти десятков лихих), вооруженная дубинами и рогатинами, перешла на другую сторону дороги.
Вахоня доволен. Еще два дня тому назад, ему довелось изведать, что из Москвы выехала богатая боярская карета, коя, всего скорее, следует в сторону какого-нибудь монастыря, ибо Пресвятая Троица на носу. А коль так, боярин шествует в обитель со щедрыми дарами. Бывает, такой вклад святым отцам внесет, что дух захватывает. Ватага же голодовала: минувший год оказался неурожайным, черствая горбушка была на вес золота. Боярин без отпускных грамот выгнал со двора холопов, и те ударились в разбои. Не смущала ватагу и боярская челядь, имеющая при себе сабли и пистоли.
Совсем неожиданно налетела ватага на боярский поезд.
— Круши! — размахивая кистенем, свирепо заорал Вахоня.
Из дверцы кареты высунулся русобородый дьяк в темно-зеленом кафтане. Неустрашимо крикнул:
— Бейте из пистолей, секите саблями!
Государевы жильцы (а это были они) окружили карету, и завязался бой. Забухали выстрелы, засверкали сабли. Упал один из разбойников, другой… Но силы были слишком неравны. Уж чересчур дерзко и озверело накинулась на молодых дворян ватага. С размозженным черепом рухнул с коня один из жильцов, а вот и другой получил тяжелую рану. Дело для царева дьяка Афанасия Власьева могло завершиться плачевно.
Но тут приключилось непредвиденное. Из лесу вдруг выскочил огромный лохматый мужичина с увесистой орясиной в оглоблю и принялся колошматить разбойников. Взмахнет своей страшной орясиной — и добрый десяток лихих валится с ног. Тут и дворяне воспрянули духом, отважно насев на растерявшуюся ватагу.
Вахоня, очумелыми глазами глянув на лохматого высоченного богатыря, хрипло прокричал:
— Уходим! Уходим, робя!
Лихих как ветром сдуло, а дьяк допрежь всего окинул зоркими желудевыми глазами место брани. Один — убитый, двое — изрядно уязвлены рогатинами, третий — накрепко зашиблен дубиной.
Повелел:
— Всех в карету — и на Москву. Убитого — похоронить по-христиански. Раненых — к цареву лекарю.
— А как же сам, Афанасий Иваныч? — спросил один из жильцов.
— На коня пересяду.
Затем дьяк ступил к мужику, кой сумрачно сидел на обочине дороги и подвязывал размотавшуюся обору онучи. Был он в потемневшей от пота посконной рубахе и в шелюжниках; большелобый, с буйной шапкой белогривых, кудлатых волос. Все было крупно, могуче в этом ни весть, откуда появившемся мужике.