— Я рад, что ты вернулась цела и невредима. Когда мои волосы отрастут, в них наверняка прибавится седины — я волновался за тебя. Не знаю почему, может быть в этом виновата моя чокнутая эмпатия, но меня основательно колбасило все это время.
Он отодвинул сестру от себя, какое-то время пристально разглядывал ее.
— С тобой все хорошо? — нахмурившись, спросил он.
— Со мной все хорошо, — уверенно ответила Фреда. — Я жива и здорова, и намерена поддерживать себя в этом состоянии. Но есть тема для разговора, она меня волнует, и, наверное, поэтому ты что-то чувствуешь. Скажи, твои ощущения — сильные? — спросила она.
— Совсем нет. Моя эмпатия вообще основательно стухла. Раньше от нее у меня мозг из ушей вытекал, а теперь временами воспринимаю только какие-то слабые помехи, идущие извне. Но сейчас они точно связаны именно с тобой. Что за тема для разговора?
— Я все расскажу. Давай подождем… кое-кого.
* * *
Ожидание затянулось и сводило с ума. Фреда даже не думала, что настолько не умеет ждать. Кажется, она всегда была достаточно терпелива, но только не сейчас.
Лео, глядя на нее, излучал раздражение высочайшей степени. Они с Эйвином уединялись на кухню, о чем-то переговаривались вполголоса, затем замолкали, снова смотрели на нее. В конце концов, устав наблюдать, как Фреда переходит от окна к окну и бесконечное число раз выбегает на крыльцо, вампир поднялся на второй этаж и заперся в своей комнате.
В этой пустой комнате Лео отгораживался от всего мира и зависал, сосредоточившись только на себе и своих ощущениях. Вызывал призраков прошлого и всматривался в них с одержимостью древнего, упертого, умевшего игнорировать боль от смертельных ран воина-аристократа, в жилах которого когда-то текла и кровь викингов.
Раньше. Когда-то. В другой реальности. На другом отрезке бесконечного полотна дороги в никуда, зовущейся его существованием, он встречал в этой комнате рассвет, зная, что где-то рядом Мэдисон. И представлял себя с ней в этом доме. Только он и она.
Если бы он решился это признать и дать им шанс.
Невероятное плюс небывалое. Он и Мэдди, он и рассвет. Но окна защищали от смертельного ультрафиолета, а возникшие чувства к человеческой женщине давали надежду, защищая от всего прочего: от ярости и жажды, бывших неотделимой частью его вампирской природы, от вечного одиночества и от глобального вымерзания остатков человечности.
И страшной, втиснутой в него подобно ржавому болту, усталости от тысячелетнего «похода» во имя мнимого бессмертия. Плыть к берегам, которых нет, это вам не кругосветка, полная великих открытий. Это пытка, которая сначала вызывает эйфорию, затем дико раздражает, затем заставляет смириться, а все остальное бесконечное время выматывает и изводит, превращая в зверя. Или просто оставляет куском мертвой плоти, которым он, по сути, и являлся.