Настроившийся было на серьезный разговор с экипажем, Катуков сразу подобрел, протянул руку командиру взвода, а потом не удержался и расцеловал Дмитрия.
— Молодец, лейтенант, узнаю наших!
Катуков по очереди пожал руки всем членам экипажа, а потом опять с напускной строгостью сказал:
— И все же являться надо вовремя, а то ишь, всю бригаду взбудоражили. Смотрите у меня в другой раз… — Потом опять по–отечески заботливо: — А сейчас, отдыхайте. Поспите, пока тихо. Вижу, на ногах едва держитесь. О путешествии своем потом доложите.
Танкисты круть — и во двор, в танк, быстрей разыскивать, где их рота разместилась. А там, как только узнали, что пропавший экипаж объявился, чуть не все встречать сбежались. Не успели ребята из танка вылезти, как их в круг — рассказывайте. И на Дмитрия, как на командира, смотрят. Тот шлем на брови сдвинул:
— А что, собственно, рассказывать. В дороге не укачало, так от «бати» сейчас выволочка была. Да, чуть не забыл, в пункте В., правда, произошел небольшой казус. Но мы тут ни при чем. Бедный там шуму наделал, пусть он и рассказывает. — Дмитрий кивнул на своего механика–водителя.
Тот удивленно вытаращил глаза.
— Я?! Я‑то тут при чем?
— Как это при чем? А кто ж целую роту фашистов угробил?
Бедный и вовсе опешил:
— Немцев–то? Я, что ли? Мое дело газу до отказу…
Тут уж и толпа загудела нетерпеливо:
— Ну, хватит резину тянуть.
— Давай, Миша, выкладывай, хорош скромничать.
— Врите быстрей, пока начальства нет.
Лавриненко, видя, что никуда не денешься, начал:
— Ладно, Бедный, конечно, из скромности о подвигах своих хвастать не будет. А я расскажу. Тут ничего секретного. Проезжали мы, значит, по пункту В. Смотрим, в самом центре этого пункта цирюльня работает. Только тут мы и вспомнили, что щетина у нас с палец вымахала. Подкатили, вылезли и гуськом в зал. А там молодая жгучая блондинка работает, фигурка — скрипка, голос — флейта, движения ласковые, не бреет, а гладит. Я, естественно, по старшинству первый сел.
Но она на меня ноль внимания. Растительность с моего лица небрежно соскоблила и просит следующего заходить. А следующим–то был как раз Бедный. Я, когда еще намыленный сидел, гляжу, механик мой, как майская роза, цветет и пахнет, из глаз голубые искры сыплет. Замечаю, что и блондинка та от этих искр воспламеняться стала. Ну, думаю, пропал Миша, придется его там по сердечному ранению на недельку оставлять. Но тут, надо же случиться несчастью, вбегает в цирюльню какой–то перепуганный солдат да как гаркнет, аж пузырьки со стола посыпались. «Караул! — кричит. — Немцы!» Ну, мы, понятно, пулей в дверь, в танк попрыгали, сидим ждем, когда же Бедный газу даст. А Бедному на все эти страсти–мордасти, и на немцев в том числе, в этот момент, видно, наплевать было. Он блондинке той тонкой трелью про свои подвиги заливает. Пришлось мне его побеспокоить, напомнить, что так, мол, и так, Миша, раз уж тебе чихать на тех немцев, что к городу прорвались, так ты прими меры хоть к тем, что строевым шагом уже к цирюльне подходят.