— Проходите, садитесь, — указывая на стоявшие у окошек табуретки, пригласил Левонтьев, уже почувствовавший, что в задуманной операции случилась осечка.
— Нет нужды. Мы — за советом. Вот эти молокососы-несмышленыши испортили все дело. — Ерофей сердито оглядел сына, словно давно его не видел и теперь понять пытается, как велика перемена в нем. — Боров и боров, а в деле — ципляк.
— Так что же произошло?
— Павел, вишь, Пришлой на тракторе ехал. Обучился, гаденыш.
— Убрали его? Разве плохо? И тракториста уберете следом, пока нового не обучит…
— В том-то и дело, что жив. Павел-то в отца весь, горлопан из горлопанов. Тот мутил в селе воду вечно, пока не выжили его на прииски. Вернулся, как царя сбросили. Сам-то теперь мужиками верховодит, а сын парней гуртит. В Тобольск на сходки его посылали. В Тюмень — тоже его, сукина сына.
— Разве было плохо, если бы вожака выбили? Что помешало?
— И я то же твержу! — вновь сердито бросил взгляд на сына Ерофей. — Порешили бы, так и концы в воду. Теперь-то как? Жив он! — И к сыну повернулся: — Расскажи, как нашкодили!
Никита начал выдавливать слова:
— Слышим, затарахтел трактор. Потом и фонарь замаячил. Вышли, значит, на дорогу. Глядим: Павло восседает. Стащили его. Фонарь, что дорогу освещал, сняли с носа трактора — да керосином в морду Павлу. Остатки — на трактор. Подпалили факелы. Давай смолить гаденыша. Трактор тоже огнем занялся. Тут, глядим, с поля мужики бегут…
— «Бегут-бегут»! — передразнил Ерофей. — В штаны, скажи, наклали. — И пояснил Левонтьеву: — До села сам гаденыш приполз. — Вздохнул сокрушенно. — Трактор тоже целехонек, язви его…
— Постойте, гнев — плохой помощник в любом деле. Выход всегда можно найти из самого трудного положения.
Дмитрий уже понял, что задуманный им план удался не в полную меру и что нужен какой-то новый шаг, новый поворот, нужно во что бы то ни стало раздуть огонь, который лишь занялся. Тогда только казаки-заимщики хотят или не хотят, а объединятся, защищая себя. И будут в его руках послушны. Он нашел этот поворот. Блестящий, как ему показалось.
— Не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат, — степенно заговорил он, подражая сибирской манере взвешивать каждое слово. — После того, что произошло, молодой тракторист — мученик за веру. Но добро бы, если только в селе ему в рот станут заглядывать — что ни скажет, все правда, — а то ведь в гору пойдет. Раз в Тюмень съездил, стало быть, знают его там. А пробьется в верха, мстить станет непременно. Его поначалу нужно для верхов похоронить, а уж при случае и вовсе убрать.