Не думаю, что моя студенческая жизнь в дальневосточном захолустье как-то выделялась во всей залихватской массе студенческих жизней. Моя флегматичность до поры до времени оберегала меня от всевозможного экстрима. Я ровно учился, был на хорошем счету у преподавателей и квартирной хозяйки. Так спокойно я и окончил бы вуз, принял бы из сухих рук ректора диплом и покинул бы Хабаровск, оставив в памяти несколько приятных воспоминаний. Это было бы именно так, если бы я не встретил на четвертом курсе Надю Васильеву. Она училась на курс младше, в другом вузе, на отделении восточных языков. Надя была из тех девушек, при общении с которыми во внутреннем мире начинается борьба между частью, где еще жива память об Александре Грине с его «Алыми парусами», и частью, где уже поселилось и дает о себе знать чисто мужское, животное желание обладать. Это только потом становится понятно, что борьба этих начал и есть нормальная реакция на женщину. А тогда я лишь заметил у Нади одну особенность. У нее совершенно не было того самого «личного пространства», о котором так любят рассуждать психологи. Даже незнакомый человек мог приблизиться к ней вплотную, и она бы не отшатнулась. В нашем взаимном влечении было много животного. Я не сексолог и могу рассуждать только обывательски, на уровне обыденного сознания, так вот, я полагаю, что мы как-то подходили друг другу физически, словно слепленные однажды из одного куска теста или плотно прилегающие друг к другу детали одного простенького механизма. Мы оба ощущали это родство, оно проявлялось только во взаимной пластике движения, в сфере только тех областей жизни, которых человеческий разум касается лишь вскользь. На следующий же день после студенческой вечеринки, на которой мы познакомились, она уже переехала ко мне, в квартиру, которую я снимал. С первой нашей близости я знал, чего она хочет, она без слов понимала, чего хочу я, я мог, не спрашивая ее, составить список ее любимых блюд, а она так же, не спрашивая, могла купить лосьон после бритья или сорочку, точно зная, что она будет мне по вкусу, подойдет по размеру и станет моей любимой вещью. Но все, что выходило за рамки этой телесности, вызывало в нас острое, взаимное непонимание. Мне чужда была музыка, которую она любила, — легкая, как мне казалось, глупая, и занятие айкидо, ее подруги за пределом нашего общего круга меня угнетали, ей же был совершенно неинтересен мой юридический мир, моих любимых писателей она тоже не читала. В общем, если говорить начистоту, нам не о чем было даже поговорить. Уже спустя неделю нашей совместной жизни начался длительный период выяснения отношений, «холодной войны» с хлопаньем дверей, перерывами на жаркий секс, а дальше — опять хлопанье дверей, собирание вещей и прочее, и прочее. Последние два года моего проживания в Хабаровске в наших отношениях было несколько переломов, мы то сходились, то снова порывали друг с другом, я знал о ее мужчинах, она — о моих коротких связях. И вместе с тем я готов был уничтожить любого, кто мог причинить ей боль, и знал, что, если она узнает, что со мной случилось несчастье, она будет первая, кто окажется рядом. Мы могли ненавидеть друг друга, но представить, что кто-то из нас ушел навсегда, было невозможно. На вечеринке по поводу получения дипломов мы были прекрасной парой, хотя и не были близки уже два или три месяца. Она в персиковом облегающем платье, я в светло-коричневом летнем костюме, оба русые, большеглазые — фотографии получились замечательные. Но уже на той последней вечеринке наши отношения, казалось, покрылись неким романтическим, еще теплым, пеплом. В моем ухаживании, в ее плавных жестах угадывалось желание погреться, насколько это еще возможно, погреться пусть даже у теплого пепла. В тот вечер и последующую ночь мы были особенно чутки друг к другу. Утром следующего дня, пока она спала, я оделся и, наклонившись, сказал: «Прощай». Не открывая глаз, сонным голосом она спросила: «Навсегда?» Я ответил: «Навсегда». — «Прощай», — сказала она. Я ушел.