Горацио с молодой сукой побрели по Иерусалиму, исследуя границу между литературой и жизнью. По вершине холма шел поезд. Они облизали утреннюю росу на железных воротах старой мельницы в Ямин-Моше и продолжили путь. Странное здание притягивало их внимание, и они пошли вдоль его стен и шли много часов, пока не поняли, что вернулись туда же, откуда начинали свой путь. За это время на востоке поднялось солнце, ночные облака с их дождями постепенно рассеялись, и в утренних лучах засверкала стена Старого города. Горацио не знал, что это за великолепие открылось перед ним, но тем не менее протянул вперед лапы и немного полаял. Он не был сильно верующим, и все же религиозные чувства дремали в нем. Сучка стояла рядом с ним и не могла прийти в себя от изумления. Но Горацио не торопился войти в старый город, и в нем поднималось волнение. Впервые в жизни он обращался к неведомому – он должен был подготовить свою душу к тому, что должно произойти, и еще накормить малышку. Они потащились вверх по улице и пришли к гостинице «Кинг Давид». Через заднюю дверь они вошли на кухню и подобрали объедки.
Между тем город просыпался. Они прошли от башни ИМКА к улице Керен-ха-Йесод, прошли по переулку Смоленскина, мимо дома главы правительства – как божественно пах там мусор! – потом свернули на улицу Бальфур, обогнули площадь Вингейта, бывшую Саламэ, пошли дальше по Жаботинского до дома президента, понюхали, каков у него мусор. Оттуда по улице Радак спустились в сторону Азы и вернулись к Терра Санта, покрутились около Сохнута и обнюхали его тоже. У Горацио вдруг возникла мысль: а не поменять ли ему семью на нацию, отдохнуть от семейной борьбы в национальной? На улице Георга V в центре города они принюхивались к запаху кофе. По улице Яффо они поднялись к мэрии, заинтересовавшись грустным запахом мэра. Потом пошли по улице Царицы Елены, слушали музыку, доносившуюся из каменного дома, там работал «Голос Израиля», и, побродив немного, почувствовали запах свежих новостей.
Сучка не всегда успевала за ним. Вечно голодная, она запускала свой нос в каждый мусорный бак да к тому же обнюхивала каждое дерево. Горацио был без ошейника, но по его тяжелому и уверенному виду, по его поникшей и серьезной голове всякий признал бы в нем домашнюю собаку, уже по тому, как он зашел бы в дом, вежливо и воспитанно, все двери были бы открыты для него, а на суку набросятся, ее выгонят с руганью, несмотря на ее симпатичную мордашку с белым пятнышком на коричневом лбу и сверкающими глазами. Ну, погладят, но как только увидят, что ласки она не понимает, не привыкла ни к ней, ни к обществу людей, тут же пропишут пинком под зад. Зато иерусалимские бродячие собаки учуяли ее запах и пошли за нею следом, а щенки попытались поиграть с ней. Иногда она пропадала, и он говорил самому себе: слава богу, избавился от нее! Но почти сразу же останавливался, оборачивался и ждал, пока она догонит его. Она прибегала запыхавшаяся, виляла хвостом, таща за собой обрывок веревки, слюна капала у нее изо рта, и она принималась облизывать его морду своим горячим и мягким языком. Влюблена. Он слегка пожурил ее, сорвал с нее зубами веревку, подтер ей слюну, и они продолжили путь. Он думал про себя: нужно поскорее от нее избавиться, а то, чего доброго, влюблюсь в нее, я ведь теперь свободен, а тогда придется заботиться о ее пропитании.