Кое-как оттер Баженка своим конем коня Кирилки от Антипки Буйги:
— Не трогай человека. Виноват ли он, что ходит по свету другой Антипа?
— Может, и виноват, — хмыкнул Кирилка. — А тебе-то что?
— Удивляюсь.
— А ты не удивляйся! Лучше скажи, дадут ли мне обоз от Тобольского города до Сургута вести? Чем я хуже Поступинского?
Вот и поговори с ним. Баженка ему про одно, Кирилка в ответ про другое. Обоз еще до Тюмени не добрался, а он мыслью уже в Тобольске. Ох и честолюбив парень! Хочется ему напоследок в обозных головах походить. Корежит его что- то изнутри. Будто Касьян немилостивый в него вселился.
А может и такое статься. Ныне ничему удивляться не приходится. Ведь Касьян у ворот ада стоит…
В Тюменском городе Кирилка не сел по своему обычаю за роспись дороги. Едва добравшись до ложа, свернулся калачиком и уснул мертвым сном. А наутро облетела обозников весть: Антипка Буйга сломал ему на руколоме пальцы.
Никто того руколома не видел. Сошлись ночью два супротивника и ну единоборствовать. Сила нашла на силу, ловкость на ловкость. Но один поединничал по-русийски, другой по-азиатски. Вот и остался обозный дьяк без главных пальцев. Для писчего человека это большая беда.
Досталось и Антипке Буйге. Тюменский голова Алексей Безобразов без суда передал его на кнуты палачу, а после велел в тюрьму вбросить.
Вот уж и верно говорится: не изжив года, от Касьяна немилостивого не избавиться. Он там, где его не ждут.
Две смерти шамана Кабырлы
Письменный голова Василей Тырков лежал в боли. Она жгла его, то притупляясь, то вновь вскипая. Еще сильней жгла досада, да не на кого-нибудь стороннего, а на себя самого. Дернула же его нелегкая с пути, указанного всевидящим Тама-ирой свернуть, вот и подставился под настороженные на крупного зверя самобои. Стрела, прилетевшая с одной стороны, срезала ему ступенькой опадок бороды, зато с другой — точно в грудь ножевым наконечником угодила. Хорошо, сердце не тронула, а то бы не вернуться Тыркову с обыска к ясачным и промышленным людям Салымской, Варилымской и Кондинской волостишек.
Тырков сам на этот обыск напросился. Так уж вышло. Взыграла душа от лихоимств промысловой артели Евдюшки Лыка, а того более от двоедушия большого сибирского воеводы Андрея Васильевича Голицына. Ведь этот негодь Евдюшка прежде у Голицына в дворовых послужильцах обретался. Верток был, угодлив, вот и выпросил себе недалекое от Тоболеска место, богатое пушным зверем. Набрал себе в помощь промысловщиков, поставил в стороне от тамошних остяков зимовые избушки, да и завел свою охоту. Поначалу хорошо с соседями ладил, а потом пошли на него жалобы, де самоуправствует не в меру — за уговорную черту ловцов посылает. А те и рады стараться — чужие ловушки пустошат, чужих женок к себе на постель без спроса емлют. Дальше- больше: стал Евдюшка Лык к государевой казне подбираться. Дело простое — ясак-то у ясачных людей по счету берется: с семейного мужика десять соболей, с холостого пять, со старого — вовсе ничего. А уж каков соболь по цене, решают приемщики Тобольского ясачного двора. За хорошего зверя могут и пять и десять среднехудых шкурок зачесть. Вот и смекнул Евдюшка Лык: а что, ежели хорошую рухлядь еще в остяцких чумах к рукам прибирать? Северный народишко доверчив: угости его винным лихачом, тусклое зеркальце подари, горсть бисера, другую какую безделицу, он и потеряет голову. Тут его за живое и бери, де будем как братья: мой соболь — твой соболь, твой соболь — мой соболь, давай меняться! А коли заартачится, можно припугнуть его именем большого сибирского воеводы, который Евдюшку Лыка сюда прислал, де князю Голицыну лучше знать, какой соболь кому положен. Что до приемщиков Ясачного двора, то они за изрядный посул и не на такую подмену глаза закроют. Пойди проверь потом, как плутовские скорохваты царскую ложку в рот себе проносили.