Такое объяснение всех устроило. Довольные своей догадливостью, сторожа и караульщики тот час интерес к забравшимся на колокольню потеряли. Им бы только смены дождаться. Морозец-то к утру покрепчал, будто весна и не выглядывала.
А Тоян, не зная о тех пересудах, стоял, обдуваемый верховым ветром, и было ему жарко от нахлынувших чувств. Родная земля звала его. Глядя на неразделимо слившиеся Салым и Сургутку, он видел Ушайку и Тоом, слышал треск утреннего льда на них, зеленый карагайник[342] на одном берегу Тоома, разнолесье на другом, а посреди зимний городок Эушты, с радостными дымками на плоских крышах, с бьющим в нос запахом скота, с пробуждающимися голосами близких и дальних родичей. Душа беспокоилась о Танае: как он там? справляется ли с княжескими обязанностями? не было ли ему обид от Ушая? не приходили ли в гости незваные калмыки с чатами или боевые киргизы Номчи? Длинна дорога из Эушты в Москву, еще длинней из Москвы в Эушту. Потому что она подчинена не сердцу, а слову, которым Тоян с Русией скрепился.
Нечай Федоров ему объяснил: первое слово — царю, второе — народу; первое — в Кремле, второе — в Сибири. Только тогда оно крепким станет — крепче камня. Тоян согласился: ладно сложишь — дрова загорятся, разумно скажешь — народ поверит. Пришлось ему смирить свое сердце. Долго терпело оно, а в Сургуте не выдержало. Тесно ему в груди. Высоты захотелось. Вот и потянуло Тояна на Троицкую колокольню.
Она намного ниже Ивана Великого, с нее не видно вершины мировой горы Алтын ту, зато виден родной очаг, священная роща-кладбище в карагайнике и тропинка к ней. Давно не ходил Тоян по этой тропинке, давно не беседовал с душами предков. Как бы не обиделись они, как бы не подумали о нем плохо…
Сургут копошился внизу, как стадо в загоне, всхрапывал, перетекал с места на место. Здесь шла своя жизнь, не такая, как в Эуште. Совсем не такая. За время пути Тоян присмотрелся к ней, многое понял и принял, но сей час она раздражала его, мешала радоваться и печалиться мысленной встрече с родным далеком.
А Баженка Констянтинов в это время о родной далечине думал — о Северских землях, где вырос, о Малом Каменце, где ходил в померщиках, о Трубище, возле которой встретил Даренку, и так тоскливо ему сделалось, так неприютно, хоть плачь. Неужели он больше никогда туда не вернется, не услышит теплый шелест дубрав, не увидит белых хат с аистами в гнездечках? Разве те благодатные места с этими суровыми дебрями сравнить? Они как омут, который засасывает и засасывает. Сам в него сгоряча сунулся и Обросимов за собой потащил. Где они? Где Даренка? Не по силам им такая дорога. И ему не по силам. Не успел после сургутского перехода одыбаться, в новый идти надо. С вечера его об этом Василей Тырков упредил, де как только примем шерть у Тояна, отправишься с ним на Тоом, не медля. Дело сугубо важное — князя с честью до Эушты сопроводить, место для крепости толком разведать, а после, до прихода судовой рати, наронять с тояновыми людьми побольше леса для городен и острожной стены. В помощь Баженке Тырков отряжал посыльного человека Ваську Паламошного, уставщика над плотниками Назара Заева и еще трех казаков — по его выбору.