Ситуация-поединок с уже понятными для Эмпириомана последствиями существовала и на психиатрической территории. К этому времени, т. е. в 1982 г., он трудился на шахте. После принципиального ухода из Иркутского университета пытался дважды поступить в МГУ на факультет журналистики, однако попытки успехом не увенчались. Пошел работать на шахту, вскоре стал профсоюзным лидером, проб пера не оставил, писал стихи («Не к топору я Русь зову, зову ее я к микрофону»), был знаком с Е. Евтушенко; всегда, как говорится, по долгу службы, находился в курсе общественных событий, деятельно пребывая в потоках сообщаемой информации и активно внимая ее свежим, но запрещенным источникам, которые «порочили советский государственный строй». Учитывая статью обвинения, о которой Эмпириоман официально уведомлен не был, у него спросили, почему он делает подкопы. Прекрасно понимая подтекст вопроса (подрыв устоев коммунистического общества), он ответил, что работая кайлом и лопатой, действительно делает подкопы. «Недопустимая дерзость» ответа вызвала у врача бурное возмущение, потом последовали угрозы, правда, с незначительным изменением: вместо «я тебя посажу» теперь говорилось «я тебе покажу», т. е. сделаю сумасшедшим.
Непосредственным доказательством психической болезни был признан писавшийся Эмпириоманом роман, который изъяли у него в квартире во время обыска — вместо ненайденного запрещенного «самиздата». Роман показался странным, а странность оказалась удачным поводом для направления на психиатрическую экспертизу. Герой романа был философ, который развивал теорию витализма как основы социальной справедливости. К сожалению, ознакомиться с образцом литературного творчества, которое вновь стало роковым для его автора (ведь из школы милиции он был отчислен за фельетон «Школа Держиморд»), не удалось: текст не сохранился. Поэтому возможность судить о патологичности (или непатологичности) романа отсутствует.
Однако можно сказать, что Эмпириоман в то время активно интересовался философией. Причем не только потому, что стал ощущать пробелы в образовании, но и потому, что середина жизни, к которой он приблизился, естественно обращает думающих людей к философским вопросам существования. Еще следует отметить и то, что стилистика ортодоксальных философских текстов, которой, по замыслу романиста, должны были отличаться размышления его героя, философа, могла не даваться автору. По духу и уровню мастерства ему все же был ближе жанр фельетона и стиль публициста, которые, при свойственном ему репродуктивном воображении, позволяли избегать признаков вторичности в создаваемом произведении.