— Можно? — спросил я из коридора.
— Входите, — ответил он, не глядя. Бросил это слово, как бросают медяк в шапку надоедливому нищему, отвернув лицо в сторону, чтобы не вдохнуть неприятный запах.
Я остановился у двери. Опустил руки и скрестил их внизу, на животе. Аншеф очень правильно сидел за столом, как учат сидеть первоклассников. Что-то писал. Энергично и недовольно. Потом бросил ручку на мраморную подставку, прочел написанное и поднял глаза. Большие, почти прозрачные глаза. За тяжелыми квадратными очками они шевельнулись, как медузы в аквариуме. Да, по утрам — тысяча приседаний, еженедельно — марш-бросок на тридцать километров… И костюм, этот ужасный коричневый цвет…
— Я слушаю, — еще один медяк.
Слова, которые я говорил, тонули в его глазах, как камни в болоте. Буль! — и снова спокойно и гладко. Буль! Буль! — опять тишина и невозмутимость. Его глаза проглатывали слова, не меняя выражения, даже не двигаясь. И только за большим толстым лбом чувствовалось какое-то движение, только там расходились круги от моих слов.
Я замолчал, а он все продолжал смотреть на меня, словно ожидая услышать невесть что…
— Прийти-то вы пришли, и извиниться — извинились, а вот раскаяться в своем поступке — не раскаялись.
Он встал, подошел к окну, заложив руки за спину, принялся рассматривать горизонт. Потом резко обернулся.
— Молчите? Значит согласны? Думаете, я не знаю, почему вы пришли? Страшно вам. Квартира нужна. Должность. Денюжки, — он посучил пальцами перед моим носом. — Ну?
Я замолчал. Но почти с радостью почувствовал, как заворочался во мне тот самый нахал, опять заворочался, будто учуял что-то.
— А за ту девицу, прости господи, чего это вы вздумали заступаться?
До сих пор помню, как перед поцелуем, самым первым, запрещенным, ночным, у меня налились тяжестью губы. Они казались мне громадными и какими-то несуразными, как после обезболивающего укола. А перед дракой, когда отступать поздно или нельзя, наливаются тяжестью руки. А при желании удрать — ноги. Сейчас я почувствовал, как тяжелею весь, задубеваю…
— Романчик?! — две зеленоватые медузы замерли у самого моего лица.
А дальше я помню только, как бесчувственно взлетела моя рука, как отпрянули побелевшие медузы и глухо хрустнули под ногой квадратные очки.
Дверь с табличкой отчалила от меня и поплыла, покачиваясь и уменьшаясь в размерах. Странное дело — в душе вдруг стало легко, будто освободилось место для других желаний и поступков. Наступила такая освобожденность, будто я, наконец, сделал очень нужное и важное дело, приступить к которому долго не решался.