— Иван Борисович, что с вами?! — услышал он вдруг вскрик Мазулиной.
— А что?
— Что с вашими глазами?
— А что с моими глазами?
— Посмотрите! — Мазулина в смятении вскочила, сняла со стены небольшое зеркальце в облезлой раме и поднесла к Адуеву. Увиденное нисколько не напоминало привычную физиономию, которую он рассматривал по утрам пятый десяток лет, — оба глаза были залиты густой синевой, припухли, другими словами, он сидел с двумя огромными фингалами и расквашенной губой.
— Да, — сказал Адуев. — Дела…
— Кто это вас?
— Да как сказать… Нашелся один…
— Может, вызвать милицию?
— Милицию? — переспросил Адуев. — А зачем?
— Тогда врача! — продолжала метаться Мазулина, суматошно вынимая душистый платочек из своей сумочки.
— Врача? — Адуев всегда переспрашивал все, что ему говорили, поэтому не стоит удивляться замедленному течению разговора.
— Надо приложить пятак, — сказал беззубый старикашка Пафнутьев, которому частенько доставалось от собутыльников — когда у него не оказывалось денег расплатиться. — Пятак помогает, — прошамкал Пафнутьев. — По себе знаю.
— Пятак надо было сразу, — рассудительно произнесла Дина Павловна, черноглазая красавица с узлом волос на затылке. — Теперь уже поздно. Может быть, Ваня расскажет нам, что произошло? Какая вынужденная посадка подстерегла нашего Ваню в обеденный перерыв?
— Что еще за посадка? — хмуро переспросил Адуев.
— Вынужденная, полагаю, — невозмутимо пояснила Дина Павловна. — Тут уж не пятак надо прикладывать, а хороший чугунный слиток, предварительно охлажденный, разумеется, а, Ваня? — Дина Павловна часто подковыривала Адуева, наивно шутила над ним, и тому это нравилось, он волновался от такого внимания, впадал в многословие, а иногда, не в силах выразить нахлынувшее обычными словами, принимался петь с большим подъемом и выражением… «Вот то-то, девки, все вы молодые…» Но сейчас, похоже, Адуеву было не до песен, не до девок.
— По-нашему это называется — набили Ване морду, — как бы про себя произнес Пафнутьев, не отрываясь от рукописи.
— Чего это набили? — обиженно спросил Адуев.
— Так называется, — словоохотливо пояснил Пафнутьев. — Когда глаз подправят, по шее достанется, зуба лишат, вон городскому куплетисту Пупистому ухо чуть было не оторвали… Это все означает, что набили морду. И тебе, Ваня, тоже набили морду, причем довольно умело. Я бы даже сказал, не без блеска.
— Тебе виднее, — проворчал Адуев.
— Конечно, — охотно согласился Пафнутьев, — поэтому и говорю.
«Так, — кряхтел про себя Адуев, — значит, набили морду. А из-за чего? Из-за этой дамочки. Ладно, с ней разберемся. А что делать сейчас? Сказать, в чем дело? Вот смеху-то будет, тут не захочешь, а прославишься так, что оторванное ухо Пупистого забудут… — Адуев чувствовал, как глаза его налились болезненной тяжестью, моргания получались коротенькими, и он уже не просто смотрел, а как бы в узкую неудобную щель выглядывал из себя. — Идти к начальству и все объяснить? Глупо. — Иногда Адуев все-таки понимал, где глупо, а где не очень. — Заявить в милицию? Кассирша в кафе подтвердит факт избиения, да и уборщица там вертелась. И что? Что дальше? Опять глупо».