Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало.
Даноли удивило, что Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио ди Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении. О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?
За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчёркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и тонкой улыбкой. Вспомнив разговор сенешаля с придворным модником и, глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. И он тоже… Он тоже сказал о бесовских временах.
Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Даноли же совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чуме понадобилось, чтобы он остался в замке, при этом ему не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости. Он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.
Зал внизу наполнился придворными, которые группами расположились у каминов, между девицами сновали несколько мужчин, разодетых с дурной роскошью. Один, тот самый щёголь, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, которого Альдобрандо только что видел в компании Антонио Фаттинанти, читал девицам стихи по листу, второй, лысый и полный, в лиловом албанском тюрбане, смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным. «Кто это щёголь?», осторожно спросил Даноли шута.
Песте удивлённо поглядел на Альдобрандо, но охотно пояснил, что это стихоплёт, легко несущий нелёгкое бремя своей поэтической славы, тонко чувствующая душа, Лоренцо Витино.
— У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам, — подмигнул Чума. — В каждом его опусе — упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам — наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану и всё Неаполитанское королевство. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и «сладкая нега», и «сень алькова», и «души томление», и «пыл юности», и «мрак погоста…» Я едва не рыдал, читая, — комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.