— Идем! — сказала Франя и повела меня куда-то в боковую дверь к крутым винтообразным ступенькам.
На чердак, что ли, подумал я.
Оказалось, не на чердак, а в игрушечную башенку, что, будто стаканчик, виднелась издалека на черепичной крыше.
— Вот! Отсюда все видно. Вон твои солдаты.
Вид на окрестности действительно открывался чудесный — почти половина разбитого артиллерией городка, улица до поворота, задымленный, со штабелями бревен и досок двор лесопилки, мои орудия — одно сразу за речкой, другое по ту сторону лесопилки. Напротив, за дорогой, распростерся широкий горный склон, поросший снизу хвойным молодняком, переходящим выше в старый сосновый лес. С другой стороны видно было немного — крутой черепичный скат крыши да вершины кряжистых деревьев, за которыми высилась голая скала. В тесненькой уютной башенке было пусто, лишь стояла легкая белая скамейка, рядом с которой темнел выход на лестницу. Славное было местечко, и я заволновался. Показалось, Франя привела меня сюда не просто так, а с определенным умыслом, и оттого девушка стала для меня еще ближе.
На моих позициях не замечалось ничего особенного. Рассевшись на станинах, солдаты, наверно, рассуждали теперь о мире, до которого все-таки дожили. Те, кто постарше, конечно, настраивались на дом и хозяйство, младшие мечтали о своем — встрече с родителями, учебе и любви. В общем, все было понятно, каждый стремился занять свое место в жизни. Победа была добыта сообща, дальнейшее, пожалуй, зависело от каждого в отдельности.
И не зависело от войны — в чем была наша самая большая удача.
Я присел на изящную белую скамейку, Франя стала напротив возле широких, с круговым обзором окон.
— Митя, ты не серчай на доктора Шарфа. Его напугали, — сказала Франя.
— Кто напугал?
— А кто их знает, — Франя пожала плечиками. — Ночью какие-то, трое...
— Военные?
— Не разберешь. Было темно. Поднялись наверх...
— А разговаривали — по-немецки?
— По-немецки. Похоже, однако, не немцы. Сильный акцент — славянский.
— И что им было нужно?
— Не знаю. Мне доктор Шарф ничего не сказал. Фрау Сабина плакала.
— А ты?.. Тебя они о чем-нибудь спрашивали?
— Я спряталась. Меня они не нашли.
— Вот как!
Это было хуже, это что-то усложнило и вызывало во мне беспокойство. Мало того, что война, фашисты, так и еще какие-то. Может, наши — особисты? Но зачем им эти австрийские обыватели? Или они из-за Франи? Но она-то зачем им понадобилась? Или она им мешала? Чего-то несомненно важного я понять не мог и терялся в догадках.
— А этот твой Шарф точно не фашист?
— Он ненавидит фашистов. В Ганновере, бывало, как бежим в бомбоубежище, так он их ругает. Представляешь: не англичан, которые бомбят, а своих, немцев. Когда те не слышат...