Позже желчь обиды станет пучиться, как на дрожжах. Царь Иван Васильевич напишет князю Андрею Курбскому письмо, пропитанное желчью, и будут в нём об Алексее и о других Адашевых такие горькие слова: «До того же времени бывшему собаке Алексею, вашему начальнику в нашего царствия дворе, в юности нашей не вели, каким обычаем из батожников водворившемуся, видевшие и тако взяв сего от гноища и учиних с вельможами, чающе от него прямые службы». Иван Васильевич старался уязвить противника, называя руководителя Избранной рады «собакой», «изменником» и «батожником», взятым из «гноища».
Но были сказаны об Алексее и другие слова: «Личность эта, может быть, и менее талантливая, чем некоторые из современных ему политических дельцов, сияет таким ярким светом доброты и непорочности, является таким образцом филантропа и гуманиста XVI века, что нетрудно понять обаяние её на всё окружающее… и был он общей вещи зело полезен, и отчасти, в некоторых нравах, ангелам подобен».
У Степана по дороге из Кремля, когда воеводы ехали к Адашевым, возник вопрос к Даниилу:
— Ты бы нам поведал, побратим, за что на тебя царь гневом сверкнул?
Даниил был в подавленном состоянии. Сказанное царём не предвещало ничего хорошего ни Алексею, ни ему.
— Не знаю, что и ответить, Стёпа, — отозвался Даниил. — По-моему, этот гнев копится в государе с давних времён. На батюшку он его затаил за сказанную правду. А там как знать, други…
Мало-помалу в доме Адашевых всё, казалось бы, вошло в прежнее русло. Алексей поправился и вновь готов был идти на службу в Кремль, но во Дворцовом приказе, зная о выздоровлении Алексея, не спешили вызывать его к делам. Даниил тоже прозябал дома, и лишь в декабре, когда в Москву прискакал гонец с вестью о том, что на челобитье к царю идут с Днепра черкасские атаманы, воеводу вызвали в Кремль и глава Разрядного приказа князь Михаил Воротынский сказал ему:
— Ты, воевода Даниил, знатен на Днепре, потому велим тебе встретить и почествовать черкасских атаманов, выслушать и донести до нас их желания.
«Желания» черкасских атаманов были интересны для Русского государства. Просили они считать их Черкасскую землю русской и помогать казакам в защите её от внешних врагов. Ещё просили передать в их собственность все струги, что остались от похода в Крым.
— Придёт час, и мы пойдём на них воевать Крымский юрт, — заверили атаманы.
— Дай вам Бог удачи. Да не забудьте мой совет: ходите на крымчаков по ночам. Трепещут они перед ночными налётами.
Исполнив попечение о черкасских атаманах, Даниил вновь оказался не у дел. Почти всю весну он маялся от безделья и, если бы не Тарх, не Оля, а ещё и Антон, сбежал бы из Москвы в Борисоглебское. Правда, с Тархом у Даниила отношения складывались после похода в Крым совсем не так, как он того желал. Тарх вовсе отдалился от отца, но в любой час пребывания Алексея дома тянулся к нему. И Алексей не жалел для него времени. Они проводили его по-разному, но чаще всего в учении. С помощью дяди Тарх научился бегло читать, быстро писать, считать. А в последнее время дядя и племянник увлеклись историей. Всё это было хорошо, считал Даниил, но ему хотелось видеть сына сильным, выносливым и умелым в военном деле. Желание Даниила было простым и понятным: испокон веку на Руси каждый второй мужчина был воином. Даниил подарил сыну прекрасную саблю дамасской стали, добытую в Крыму, кольчугу из серебряных и стальных пластин, червлёный щит — всё, чтобы заинтересовать сына учиться владеть оружием, доспехами. Тарх исполнял волю отца неохотно. Когда они уезжали верхом в рощу на берегу Москвы-реки, чтобы провести там час-другой в постижении тайн сабельного боя, Тарх говорил отцу: