Собственно говоря, Гриша, хотя и не присутствовал на месте происшествия, держал руку на пульсе, он отрежиссировал все события, сделал это незаметно, но точно и, так сказать, изысканно.
Когда под столбом, на котором сидел Пшонь, собрались все веселоярцы, которые могли в тот момент собраться там, и когда Пшоневы проклятья, угрозы и выкрики достигли, как выражаются астрономы, апогея, внезапно, будто древнегреческий бог, из машины появился участковый милиционер Белоцерковец, свистнул (к сожалению, не в роговой, по которому так тужит дед Утюжок, а в металлический свисток) и объявил:
— Сквернословить воспрещается!
А следом за этим прибыла машина электротехников, той братвы, о которой говорил Давидка Самусь Левенцу, подъехала под столб, раз-два — и железное гнездо поползло вверх к тому искусственно созданному веселоярскими механизаторами (для аистов, для аистов, для защиты природы!) гнезду, где неистовствовал Пшонь.
А снизу подавали голоса веселоярцы, которые уже (слухи разносятся без крыльев!) знали, что за цаца этот Пшонь и сколько бед накликал он на их село.
— Гей-гей! — покрикивали веселоярцы.
— Держись за небо, а то упадешь!
— Не кричи, а то лопнешь!
— Не будет от тебя ни слуха ни духа!
Пшонь неистовствовал, а людям внизу становилось еще веселее. Он пугал, а им было не страшно. Он угрожал, а им было смешно. Он пузырился, а веселоярцам было противно на него смотреть. Он ругался, как древний грек перед своими рабами.
За рулем машины с механическим гнездом сидел Давидка Самусь. Привез эту чуму в Веселоярск, теперь вывози ее отсюда. Он осторожненько причалил к насесту Пшоня, слегка потряс резиновое колесо, в котором торчал анонимщик, словно бы приглашая: слазь!
Пшонь взглянул вниз, протянул длинную ногу к верхней металлической скобе, чтобы попытаться слезть вниз, но скобу Давидка предусмотрительно намылил, и нога Пшоня беспомощно задергалась в воздухе.
— Безобразие! — взвизгнул Пшонь. — Где руководство? Я требую на переговоры!
— Цепляйся за мое гнездо — и айда! — крикнул Давидка. — Какие тебе еще переговоры!
— Выметайся отсюда! — поддержали Давидку веселоярцы.
— Чтобы и духу не было!
— Улепетывай!
Давидка дернул машину, и Пшонь, испугавшись, что так и останется на своем столбе для осмеяния веселоярцев, поскорее уцепился за металлическое гнездо, присел в нем и словно бы затих на какое-то время, но, заметив, что его увозят прочь из села, снова начал кричать.
От чайной до Шпилей, за которыми, собственно, заканчивался Веселоярск, скрываясь с глаз, было около двух километров. Давидка вез Пшоня эти два километра медленно, будто на похоронах, и всю дорогу Пшонь разъяренно кричал, брыкался, визжал, проклинал, скрежетал зубами, подскакивал, брызгал слюной.