Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.
Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: «Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных». А потом: «Воинство выспренне на высоте…»
Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю.
— Слышали? — входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. — Этот ваш консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.
— Кто вам сказал такое? — спросил из-за стола Гриша.
— Люди говорят.
Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать. Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!
Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию, события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации. После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул, рванул, потащил изо всех сил, — поп ни с места. Конон Орестович, призвав на помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак, повозился и надулся для приличия и по-настоящему, — поп лежал камнем, ни отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие, крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря, голову над асфальтом — все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили недозволенные приемы и возопили: «Дилаша на хребте моем все начальницы страстей!» Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так, что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.