— А здесь ты будешь спать, дитя, — Кухарка Марта указала на кровати у двери.
Как долго она говорит? И что ещё она сказала?
— Думаю, эти четыре кровати свободны. Можешь выбирать, какую захочешь. В сундуках лежат платья и серые плащи, ты наверняка найдёшь подходящий для себя. Можешь положить туда свою одежду, хотя её надо бы почистить, прежде чем убирать. — Она подошла ближе и повернула к свету моё лицо. — Какой ужасный порез. Как это случилось?
Я отстранилась от её прикосновения.
— Ничего, просто царапина.
— Идём, я попрошу посмотреть на рану Целительницу Марту. У неё много мазей, которые помогут тебя подлечить.
— Не трогайте меня. Я сама справлюсь. — Я слышала, что кричу, но не могла сдержаться. — Уйдите, оставьте меня одну!
Кухарка Марта казалась испуганной. Она неловко протянула руку, как будто хотела успокоить меня, но отдёрнула. Я чувствовала себя больной, каждую частичку тела как будто жгло. Мне хотелось забиться в какой-нибудь тёмный угол, подальше от всех.
— К тебе скоро присоединятся другие дети. — Кухарка Марта, переваливаясь, направилась к двери. — Не унывай, ты скоро найдёшь друзей.
Я подождала, пока за ней закрылась дверь, потом выбрала кровать в углу, подальше от занятых, и легла, свернувшись клубком под плащом. Постель была жёстче, чем та, к которой я привыкла, но, по крайней мере, кровать слишком узкая, чтобы делить её с кем-то. Весь день я как будто бродила в кошмарном сне. Мне было так больно, что я мало беспокоилась о том, куда меня отправили и что будет дальше. Сейчас, в незнакомой постели, я внезапно осознала, что оказалась одна среди чужих людей и совершенно не знаю, как быть и чего они от меня хотят. Горло сдавил страх. Я всегда стремилась сбежать из отцовского дома, но теперь, когда это случилось, хотелось туда вернуться. Там я хотя бы знала, что делать. Но я не могла вернуться. Отец отрёкся от меня и выбросил на улицу, как служанку. У меня нет больше ни дома, ни семьи. Нет ничего, кроме этих женщин-иностранок. Настоятельница Марта, Кухарка Марта, Целительница Марта — кто они? Отец говорил, они монашки какого-то богатого ордена. Он так считал потому, что они разбрасывали деньги, как помои свиньям. Сам он всегда находил причину урезать плату наёмным работникам и презирал тех, кто вёл себя иначе.
Он говорил, что всё знает про эти богатые монастыри. Их богатство — от приданого знатных женщин, слишком уродливых для замужества. Вот семьи и прячут их в монастырях, где эти несчастные занимаются рукоделием и молятся о душах отцов и братьев, пока не сморщатся от старости и тихо не умрут. Но когда я впервые увидела этих женщин, то сразу поняла, если они и монашки, я никогда таких прежде не встречала. В год их приезда выдалось плохое лето, холодное и дождливое. Зерно не созревало, дождь и ветер сбивали его в грязь, и оно гнило на корню. Слуги из Поместья проклинали женщин-иностранок, что привезли с собой эту дьявольскую погоду. Я впервые увидела их на мессе в церкви святого Михаила, в деревне. Они стояли рядом, в одинаковых серых платьях из тяжёлой шерсти и серых плащах, в наброшенных на голову капюшонах. Я не могла отвести от них глаз — они стояли так тихо. Мои сёстры Эдит и Энн старательно молились, заметно шевеля губами, чтобы все это видели. Все в церкви что-то бормотали себе под нос, как мои сёстры — все, кроме этих женщин. Их губы оставались неподвижными. Старый священник, тот, что служил до отца Ульфрида, тоже наблюдал за ними, и, похоже, был недоволен. Деревенские старались держаться от них подальше — знали, что в Улевике опасно быть не таким, как все.