— Торбай нет, домой пошла, — сказал старик, коверкая слова.
— Скоро вернется?
— Торбай там будет жить. — Казах махнул рукой на восток.
— Где это — там?
— Гурьеп… Торбай большой шаловек стал…
— Что так? — заинтересовался старик Крепкожилин.
— Торбай второй жена берет, Калым берет, баран, берблюд, конь берет.
— Насовсем уезжает?
— Сопсем-сопсем. Большой шаловек Торбай, сопсем-сопсем, — сокрушался казах.
— А промысел как же?
— Вай-вай… торгует, все торгует… Жалко, жалко Торбай.
— Продал уже?
— Нет, торгует… Как торгует, Торбай Гурьеп пойдет…
— Не пойму я тебя, старик. Где же Торбай?
— Алгара. Там-там…
— Значит, скот будет пасти?
— Зачем пасет? Торбай богатый. Другой пасет. Торбай кошма лежит, бешбармак ашает, кумыс пьет, молодой баба играет…
Когда возвращались, Яков спросил:
— Что это с ним, тять?
— Обморозился. Да и туберкулез доконал. В грязи живут. Чахотка через одного… И вроде бы так и положено.
Яков болезненно морщился, припоминая лицо старика, а мысли Дмитрия Самсоныча опять и опять возвращались к Торбаю и его промыслу.
5
Ляпаевский промысел стоит на крутоярье, за околицей Синего Морца. Со стороны моря, за две-три версты от самой излучины норовистой глубокой Ватажки видны лишь стройная в липовом кружеве церквушка на взгорье да рубленая, неестественно вытянутая казарма, с крохотными оконцами и громоздкой печной трубой, почерневшей от бесконечной копоти. По соседству с этим унылым неуклюжим зданием четыре наполовину втиснутых в землю просторных выхода — полуподвалы с рядами чанов и ларей для посола рыбы, высокий с пологой односкатной крышей амбар для хранения всевозможного промыслового снаряжения. На отшибе — кошеварня и банька, вся прокопченная, с курью избушку. Вдоль берега — плот: тесом крытый настил, на дубовых сваях. Между плотом и рекой открытый настил, тоже на сваях — приплоток. На нем в сторонке — новенький сосновый сруб, еще не почерневший от соленых ветров и промозглых осенних дождей. Это конторка.
Весь промысел и каждое строение в отдельности чем-то напоминали хозяина Ляпаева, тучного, медлительного в движениях, угловатого вдовца пятидесяти лет. Коротко стриженная окладистая борода с нитями серебра усугубляла это сходство, напоминая тут и там торчащие из пазов срубов лохмотья пакли.
На Синеморский промысел хозяин приходил чуть не каждодневно, а потому управляющего не держал, взвалив все хлопоты большого сложного хозяйства на плотового Резепа, в чья прямые обязанности входит решительно все — от приема рыбы до сбыта. Дело это, коль начистоту говорить, хлопотное, богатое неприятностями. Но Резеп справляется с ним вроде бы шутя, играючи.