Гольбейн собирался выхватить у него карандаш — никто никогда не позволял себе вытворять подобное с его работами, — но остановился. В конце концов, пусть сам себя уродует. И с обидой, нерешительно, Гольбейн молча заглянул ему через плечо. Старик приписал внизу четыре строки по-латыни. Затаив дыхание, Гольбейн с трудом читал: «Pallas Apellaeam nuper mirata tabellam…» Его глаза расширились. Эразм написал: «Палладий, придя в восхищение от полотна Апеллеса, говорит — библиотека должна сохранить его навечно. Гольбейн демонстрирует музам свое мастерство Дедала так же, как великий Эразм демонстрирует сокровища высокого ума». «Он назвал меня Апеллесом, — думал Гольбейн. — Он назвал меня Апеллесом». Ему стало трудно дышать.
— Вы действительно хотите это оставить? — спросил он, боясь поверить в свою удачу. — На полотне? Про меня?
— Вы докажете мне, что я не ошибся? — спросил и Эразм, весело ему подмигнув. — Вы поедете в Лондон?
После казни Бейнема события следовали одно за другим. К концу апреля враги отца сами слетались на огонь словно мотыльки. Дома у нас в этот бурный месяц тоже шла молчаливая война. Я уже не видела в Джоне той красоты, которая когда-то, как прилив к Луне, толкнула меня в его объятия. Я вздрагивала от ужаса при одном воспоминании о том, что любила его мягкость, нежность, печаль. Теперь они возмущали меня так же, как и зло отца. Я видела в Джоне только позорную глупость, стеклянные глаза, трусость и бездействие, возраставшие по мере того, как он безропотно мирился с грехами Мора. И я перестала на него смотреть.
Я не садилась с ним за стол, не спускалась к обеду и ужину, а по утрам велела приносить мне поднос в постель, оправдываясь недомоганием (что было почти правдой; после мяты меня измучили схватки в животе и раньше времени пошла кровь, которая при других обстоятельствах могла бы питать моего следующего ребенка). Нетвердой походкой с сонным, семенившим рядом Томми я каждое утро ходила в церковь молиться Богу, стараясь не заходить в комнаты, где раздавались шаги. Я боялась столкнуться с Джоном.
Позже, усадив Томми с кормилицей и игрушками на кухне или в саду, я снова выходила из дома с корзиной, встречалась с бледной, странным образом успокаивавшей меня Кейт, и мы обходили лачуги ее братьев по Библии. Это могло удивить кого угодно. Кроме Кейт. Она единственная знала о том, чем я занимаюсь. Но я не могла отказаться от обходов. У меня все еще кружилась голова от известного мне теперь ужаса. Может, потом найдется другой способ. Может, я сойдусь с кем-то из родных, хотя Маргарита не выезжала из Эшера, а больше никто не приходил на ум. Помощь придет, говорила я себе. Господь все устроит. А пока латинские молитвы и забота о врагах церкви помогали мне выжить.