— Хорошо загорится, — проскрежетала она, и её колючие глаза заволокло пеленой.
…Если Сармат не прилетит, дадут ли Кригге воды? Или так и оставят умирать на столбе, побоявшись выйти за частокол? Девушка жалобно взвыла и попыталась вытереть плечом блестящую от пота щёку, усыпанную бесформенными кляксами веснушек. Спина у неё затекла, лопатки кололо. Позвоночник словно приварился к шершавому дереву.
И тогда на степь легла тень драконьего тела.
Кригга вскинула голову и отчаянно заморгала, пытаясь смахнуть с ресниц влагу. Она видела, как солнце отразилось на красной чешуе. Слышала, с каким звуком кожистые крылья распороли стылый воздух. Кусочки сухой земли и клубки травы зашелестели и покатились, гонимые горячим потоком. Гадюки и полёвки забились в норы, дребезжаще вскрикнула пустельга. Кригга тоже закричала, но её голос утонул в утробном рычании дракона. Девушка похолодела, задёргалась и даже не заметила, что верёвки протёрли ей кожу до крови.
Дракон нырнул вниз и едва не коснулся брюхом пожухлого ковыля. Острый конец его медного крыла прорезал линию над сваленными тюками. Кригга рванулась вперёд, будто захотела скинуть путы, и из её беспомощно распахнутого рта потянулись нити слюны. Девушка крепко зажмурилась прежде, чем её обдало жаром, а Сармат-змей взмыл над столбом. Ей показалось, что его тело было больше княжеского терема, а размах крыльев — шире любого дворища. Кригга тоненько взвыла, не открывая глаз. Пятнистое от веснушек лицо резко побледнело.
Вокруг драконьей невесты кружился раскалённый воздух. Плясали белые мушки пылинок, на поникшие стебли струился свет. От пота и слёз ресницы Кригги окончательно слиплись, но во рту было страшно сухо, и теперь из горла доносился только рваный скулёж.
Раньше девушка никогда не теряла сознание. Но когда когти чудовища обхватили столб и сдавили её живот, когда с хрустом вывернули дерево из лопавшейся от зноя земли, Криггу обволокла удушливая спёртая темнота.
Последним, что она увидела, когда случайно открыла глаза, был дым над уменьшающейся деревней.
***
За одну невесту давали бесполезных зерно и коней, за вторую — золотые кубки и монеты. Но приданое гуратской княжны — целый город. Великий оплот древности. Весь, со своими куполами и инжирными садами, с сильными мужчинами и посмуглевшими от солнца женщинами. С их маленькими детьми, которых каменные воины, ойдары, как их называли в Пустоши, поднимали на мечи.
Который день Малика Горбовна ходила по глубинным залам Матерь-горы. Высеченные из породы своды уходили высоко вверх — шаги отдавались гулким эхом. Малахитовые, мраморные, аметистовые палаты. Иногда княжне казалось, что Матерь-гора сама прокладывает ей путь. Двери появлялись сами по себе. Вымощенные полы выводили её то к пиршественному столу, то к сундукам с одеждой — как в первый раз. Малика давно потерялась во времени, потому что в горных недрах не было ни утра, ни ночи. Она плутала по тем местам, где ей позволяла Матерь-гора, и за этот срок не встретила ни одного живого существа.