Этот наказ отец повторил, когда Мишка поздно вечером вернулся со дня рождения Шурки Вышутина. Он учуял, что от сына попахивает водочкой и табаком.
— Курил? — строго спросил отец, сидя в кухне на табуретке и крепко держа Мишку за руки.
Он мог бы и не спрашивать. По одному только выражению лица сына отец уже понял, что тот проштрафился.
— Водку пил? — как-то затаенно спросил отец.
— Да, — убито произнес Мишка.
— Сколько выпил?
— Полторы стопки…
— Не врешь?
— Нет, — Мишка поднял голову и в упор посмотрел на отца.
Тот поверил Мишке и не стал ругать, но провел его в горницу, поставил у стола, а сам сел на старенький, единственный в нашей избе венский стул. Лицо отца было таким, каким оно бывает у человека, когда он хочет сказать то, что, произнеся однажды, уже не повторит. Вещие слова… Слова, которые как заклинание прозвучали из уст покойного моего деда Михаила Ивановича, когда он привез из Тамбова серебряные часы и грамоту, полученные на бегах.
— Вот окончите десятый класс и получишь аттестат, тогда я тебе сам своей рукой налью стопку, и ты чокнешься со мной и матерью, даже бабушка нальет своего церковного вина. Понял?
— Понял… — подавленно ответил Мишка и облегченно вздохнул.
Ведь не ругань, не раздражение зародилось в душе отца, а добро, которое постоянно гнездилось в ней.
Уж кто-кто, но я-то знал, что Мишка курит, хотя тайком, не тратя денег на папиросы, но курит. Сережу он остерегался. Однажды, вырвав из губ Мишки цигарку самосада, брат строго предупредил его: если хоть еще раз увидит, то все расскажет отцу.
После отъезда Сережи Мишка курил в бане, стараясь не попасться на глаза маме и бабушке, которая табачный запах считала греховным. Толик и Петька Мишку не выдавали, и он ценил их умение молчать: то одаривал конфеткой, то откуда-то приносил такой спелый подсолнух, какие в нашем огороде не вырастали. Иногда водил их на дневные сеансы в кино.
Мишка предупредил Петьку и Толика:
— Если Олька Сучкова спросит, дома ли я, отвечайте: нет, придет поздно вечером, в школе делает стенгазету.
Мишка был уже не рад, что взял у почтальонши два альбома ее сослуживцев. Костеря ее на чем свет стоит, он вписывал в них почти те же самые стишки, которые раньше написал в альбом Ольги.
Уж так видно устроен человек: когда он пребывает в тревоге, ожидая от другого спасительного добра, то готов божиться и клясться, что на добро ответит добром. Но стоит только дождаться этого добра, как он почти тут же постепенно охладевает. Однако Мишкой теперь руководила боязнь, как бы рябая почтальонша не вздумала распечатывать письма от Сережи, а поэтому он, проклиная ее в душе, списывал любовные стишки из альбомов Нюрки Федяшиной и Ленки Елистратовой, с которыми у него была давнишняя дружба.