Разрушают предчувствие чужие увещевания, да и кто различит грань между предчувствием и тоской? Коли исполнится, скажут — предчувствие, коли обойдется, скажут — тоска. Да и что с предчувствий кроме тягости; объясняют их из прошлого опыта, а они о будущем, о том, что слышит и не может рассказать сердце. И кому рассказать, если самой непонятно, почему в тучах, проползающих над городом, показывается вурдалачья морда, почему никто не слышит, а ты одна слышишь, как страшно скрипит осина у тебя за спиной, почему проплывают в Полоте никому кроме тебя не видные кровавые струи, почему именно на твоей стежке кот свирепо урчит, перекусывая горло дрозду, и раздирает когтями теплую тушку, а потом ночь за ночью снятся рассыпанные черные перья, означающие смерть… Почему тесно душе в теле, почему так мало видит око в дневной час? Нет объяснения. Нет никого, кто раскрыл бы тайну печали. Лишь разжигают ее слепые ответы: было, жди, пройдет! Все загадочно и невнятно; непроглядным туманом затянута пустошь между первой, прожитой, уже невозвратной жизнью и новой, которая томительно приближается с Ярополком на ладьях, против днепровского течения.
Но внезапно все сокрушилось — вспыхнула на лысых вершинах цель сторожевых костров, загоравшихся в том единственном случае, когда угрожала Полоцку война. И гонцы подтвердили: движется по Ловати к волокам новгородское войско. И не осталось времени готовиться, раздумывать, широко собираться — что сделаешь за неделю? Князь Рогволод послал людей известить Ярополка и наспех стал сбивать полоцкий полк.
Перед выходом войско сошлось вокруг капища на высоком надвинском берегу. Семь валунов окружали здесь площадку с подготовленными для жертвенного костра сосновыми плахами. Привели на железных цепях быка, грозно ревевшего напоследок жизни. Приблизился к быку медленной поступью грузный скотобой и обрушил ему на лоб меж рогов двухпудовый молот. Оглушенного быка связали, взволокли на плахи, волхв острейшим ножом перерезал ему шею, и горячая кровь сошла в подставленную бадью. Черпая пригоршнями, волхв обрызгал кровью толпу, потом головней из малого костра поджег хворост под черной тушей. Потянулся к небу желанный богам дымок требы. Воинство же подходило к бадейке, пригубливая густеющую кровь. Долго пылал костер, пожирая свою жертву… Но вот боги насытились, огонь загас, лишь несколько непрогоревших костей осталось в золе. Волхвы выгребли их, сложили кучкой, погадали — князю и войску выпадал успех.
Полк выступил, и начало свой отсчет для семейств и воинов время немой неизвестности. Князь вел войско к верховью Ловати, но колебалась твердость его думы сообщениями дозорцев о множестве противника. Печаль обреченности прочитывалась Рогволодом в глазах дозорцев, и войско, почуяв свою неудачу, замедлило шаг и нехорошо, как на смерть, притихло. Так надо ли биться при заведомом неравенстве? Или лучше затвориться в городе и выдержать осаду, пока не придет Ярополк? Но когда он придет? Открывалось и третье решение — уйти из Полоцка к днепровским волокам, встретить Ярополка, собрать полное ополчение, позвать Тура с дреговичами, призвать за плату или уступки ятвягов и уже тогда давать бой. И что с того, что возьмет и сожжет Владимир детинец — новый нетрудно срубить, давно пора. Но разумное это рассуждение упиралось в простое препятствие — а людей куда? не при себе же возить семьи к Днепру, а затем назад. Да и захотят ли полочане князя, который оставляет город без защиты на разгром и насилие! Да и стыдно бежать от безбородого юноши, направляемого рукой Добрыни. Не честь Рогволоду мчаться под младое крыло Ярополка — старому петуху к цыпленку… Неумна гордость, да сильнее ума. Скоро и сошлись с Владимиром.