Потом все вышли из реки, получили из сундучков Ионы и Симона по крестику, и тихо, как с погребения, растеклась мокрая толпа по хатам обсыхать и обдумывать свое обращение в неизвестную веру.
Рогнеда выходила из Свислочи последней. На берегу встретил ее грек Кирилл и надел на нее и Изяслава золотые нагрудные крестики.
— Зачем волхва зарубили:? — спросила Рогнеда.
— Эх, княгиня! Ты бы себя пожалела, — загадочно ответил грек. — Что волхв! Истекло его время, он и умер!..
Вечером заглянул к ней Добрыня. Стал у порога и объявил коротко:
— Завтра выступаем. Собери Изяслава и попрощайся. А что сама решила? Не передумала?
— Нет, Добрыня.
— Будь по-твоему.
И ушел.
Вот и наступила ночь прощания с сыном. Рогнеда положила его с собой, обняла, слушала его дыхание — и прожила ночные часы, последние часы своего материнского счастья, не думая, что станет с нею после отъезда сына.
Чуть забрезжил свет, пришли Добрыня и Бедевей — пора.
— Погодите, — сказала Рогнеда. — Дайте хоть обняться без вас. Сейчас выведу.
Те нехотя вышли, Рогнеда прижала сына к груди.
— Не забудь этот час, Изяслав, — шептала она. — Мы расстанемся, расстанемся на многие годы. Знай, я буду ждать тебя. Запомни меня, такое мое лицо. Расти, стань князем и вернись за мной. Люби Полоцк, это твой город, наша родина…
А сын, чувствуя некую особенную важность ее слов, плакал и кивал: «Да, мама! Да, мама.»
Десять лет ждать, подумала она, хватил ли у нас сил нести это бремя?
— Пойдем, сын!
Они вышли во двор. Бедевей взял Изяслава за руку и повел к воротам. Добрыня же остался при ней и молчал, пока княжич и Бедевей не скрылись из вида. Сейчас все прояснится, говорила себе Рогнеда, сейчас Добрыня скажет мою судьбу, может, уже стоит за углом его человек с кинжалом и ждет знака.
— Пойдем в церковь, — позвал Добрыня. — Там ждут.
В церкви увидала она у стены трех кметов, и стоял пред алтарем грек Кирилл. Она поняла: «Не убьют!»
— Жаль мне тебя, — сказал Добрыня, — да ты сама выбрала. Приказано князем: если не замуж, то в монашенки…
— Нет! — закричала Рогнеда.
Но кметы схватили ее, поставили на колени, сорвали плат с головы, грек Кирилл приблизился и сказал нараспев:
— Отрекается раба Божья Горислава от мира во имя Христа и нарекается в иночестве Анастасией.
Она почувствовала, как натянулась коса, прошипел по ней нож и как бы дырку вырезали у нее в голове. Все на миг закружилось, поплыло перед глазами, но быстро и установилось — только теперь словно подальше, чем стояло прежде. И голос грека доносился до нее глухо, словно из-за стены. Она слышала, что теперь она не княгиня, нет у нее отныне детей, она — черница, во славу Христа и по его заветам пойдут впредь ее дни и дела в Заславле, дух ее будет крепить отец Симон, а жить ей в келье.