Для Бахофена матриархат, «гинекократия» Деметры или Афродиты, где в последней Божественная Мать, в отличие от древней Деметры, имела и чувственные черты, — это общественные последствия этого центрального взгляда. Где бы высший принцип ни понимался как Великая Мать (Magna Mater), земная женщина, кажущаяся её ближайшим воплощением, начинает естественно иметь характер религиозного сана и высшей власти. Именно она в своей основе дарует жизнь, а мужчина по отношению к ней только инструмент. В её материнском аспекте она воплощает закон, она является истинной основой и центром семьи. Как возлюбленная (её афродитический аспект), она опять же повелевает мужчиной, который является просто рабом своих чувств и сексуальности, всего лишь «теллурическим» существом, находящим свой покой и наслаждение только в женщине. Отсюда различные типы азиатских цариц с афродитическиим чертами, прежде всего в древнесемитских цивилизациях, и царицы–возлюбленные, из рук которых мужчины получают власть и которые становятся центрами крайне утончённой жизни — знак цивилизации, основывающейся в первую очередь на физической и чувственной стороне существования. Но всякий раз, когда в женщине больше «деметрического», чем «афродитического» (мифическая Деметра в основном имеет целомудренную материнскую природу), она также является инициируемой в древнем мире — в качестве той, что поддерживает высшие мистерии и принимает в них участие. В цивилизации, в которой мужественность означает только материальное, женщина — из–за тайны рождения или из–за изысканных умений преданности и обаяния — приобретает религиозные черты и становится точкой привязки культов и инициаций, обещающих контакт с Матерями Жизни, с космической духовностью, с мистерией лона порождающей земли.
Две другие характеристики типа этой цивилизации — а именно, «дионисийский» и «лунный» элементы — проистекают из первой. Мистерия этих элементов, проводником которых может быть женщина, не может быть мистерией олимпийской, аполлонической, солнечной духовности, не может быть связана с мужским и героическим сиянием смертного существования, ведомым идеалом, который, согласно символу солнечной и звёздной природой неба, свободен от каких бы то ни было примесей материи и становления и является существующим и лучащимся огнём сам по себе.
Таков, в противоположность, был «уранический» идеал (от ouranos — «небо»), типичный для других типов духовности. Мистерия Матери ведёт скорее к чему–то подобному пантеистическому растворению. Это бесформенное освобождение, достигаемое, если не сказать вырываемое, в беспорядочных опытах, в которых чувственный элемент причудливо смешан со сверхчувственным, а «теллурическая» сторона подтверждает себя в господствующем смысле «священной оргии», в мистической экзальтации в сочетании с какой–либо чрезмерностью и всеми видами диких проявлений. Таким, в общем, был «дионисизм».