. Даже если сражались за освобождение страны, где умер Иешуа–Иисус, всё же получается, что крестовые походы происходят преимущественно из духа тех взглядов на мир, которые могли признавать: «Кровь героев ближе к Богу, чем молитвы набожных и чернила мудрых», и в качестве небесного идеала почиталась Валхалла, дом героев, а как местонахождение бессмертных — «героический остров» белокурого Радаманта. По сравнению с этим, крестовые походы действительно имели мало общего с традицией, звучащей в изречении Августина: «Кто может думать о войне и выносить её без тяжелейшей боли, тот действительно потерял человеческое чувство» — здесь также умалчивается о мучениках фиванского легиона
[59] и грубых отзывах Тертуллиана о евангельском изречении «Поднявший меч от меча и погибнет» и о приказе Христа Петру вложить меч в ножны.
В крестовых походах под христианским покровом побеждает древняя духовная мужественность — на место святого и кроткого снова выходит священный воин. Священен и воинственен тип рыцаря в великих средневековых орденах. С этой точки зрения, конечно, самым типичным был орден тамплиеров. Однако такой же типичной является жестокая расправа с этим орденом церковью в союзе с враждебным дворянству и уже близким к современному типу светским правителем Филиппом Красивым. Против тамплиеров выдвигалось в том числе и такое обвинение, что во вступительной ступени их инициации неофит должен был оттолкнуть символ креста и объяснить, что Иисус — это ошибочный пророк и его учение не ведёт к спасению. Далее, тамплиеры совершали отвратительные ритуалы, где в том числе сжигали новорожденных детей. При этом речь идёт о признаниях, полученных посредством пыток, где преступления толковались как святотатство. С большой вероятностью под отталкиванием креста должно было подразумеваться только освобождение от низшей формы религии во имя высшей. Что касается овеянных дурной славой ритуалах сожжения новорожденных, то здесь, скорее всего, речь идёт об «огненном крещении» заново рождённых. Этот символ можно сравнить с символом саламандры, которая оживает, как бессмертный феникс, в огне героического возрождения и кожу которой мы находим в качестве одного из «знаков», которые Фридрих II получил от «пресвитера Иоанна».
С другой стороны, символику храма нельзя оценивать как чистый синоним церкви. Храм стоит выше церкви — церкви уходят, а храм остаётся как символ существующего родства между всеми великими традициями. Исходя из этой точки зрения, по нашему мнению, даже великое универсальное крестоносное движение на Иерусалим, к храму, имеет некий тайный задний план. Уже преимущественно гибеллинский характер этого движения и та роль, которую в нём играли альбигойцы и тамплиеры, должен был пробудить в нас подозрение. В самом деле, движению в Иерусалим часто было присуще оккультное движение против Рима, которое неосознанно вызвал сам Рим, и его