Пройдя порядка двадцати шагов, гвардеец остановился у одной из дверей и сдвинул засов. Распахнул дверь, заскрежетали петли. Пригнувшись, Катон вошел. Камера длиной футов двадцать и шириной футов десять была освещена тусклым светом, проникавшим через зарешеченное окно в верхней части противоположной стены. Пол был застлан соломой, на стене виднелись несколько железных крюков, к которым крепились кандалы пленников, когда тех наказывали, чтобы сделать заточение еще более мучительным. Глаза Катона не сразу приспособились к полумраку. Он услышал шорох, а затем разглядел силуэт человека, встающего на ноги в дальнем углу камеры.
– Желаешь, чтобы я остался, командир?
– Нет. Подожди снаружи. Когда понадобишься, я тебя позову.
– Есть, командир.
Гвардеец вышел и закрыл дверь. Сквозь щели по ее краям были видны отблески колеблющегося света факела. Катон не шелохнулся, приглядываясь. Заключенный, шаркая, подошел ближе.
– Кто это?
Каратак говорил с акцентом, и голос у него был такой, будто у него пересохло горло. Потом он закашлялся и заговорил снова, уже более отчетливо.
– Кто ты такой?
Через окно в камеру проникал тусклый луч света, и Катон встал ближе к двери, чтобы Каратак мог разглядеть его лицо.
– Я префект Квинт Лициний Катон.
Ответом было молчание. Пленник подошел ближе, пока не оказался на краю пятна света, в котором стоял Катон.
– Я тебя знаю. Тот ублюдок, что положил конец моей жизни в Британии.
– Имел такую честь.
– И, несомненно, тебя щедро наградят за это. Я знаю, как Рим нуждается в героях, особенно если новости из Британии – правда.
– И что же это за новости?
– О том, что вы потерпели сокрушительное поражение от рук моих союзников.
Катон задумался, не зная, что ответить, и пленник усмехнулся.
– Значит, правда. Значит, есть еще надежда у тех, кто мешает вам украсть наши земли.
– И откуда у тебя такие новости?
– Неужели ты думаешь, что ты первый меня в этой камере посещаешь? Первый римлянин, пришедший, чтобы позлорадствовать, глядя на побежденного вождя самого могущественного из племен Британии?
Каратак вышел на свет, и теперь Катон смог разглядеть его отчетливо. Перемена, произошедшая с величественным воином, которого он видел менее года назад, оказалась ужасающей. Месяцы, проведенные в грязной тюрьме, наградили Каратака длинными грязными волосами и потускневшей кожей, а когда-то изящно вытканная одежда вождя кельтов превратилась в лохмотья. Недостаток движения и еды лишили его прекрасного тела тренированного воина, и теперь он был похож на одного из полуголодных нищих, ночующих в сточных канавах Рима. На его руках были кандалы, и кожа на его запястьях стерлась, на ней виднелись корки засохшей крови и язвы. Катона невольно охватила жалость к своему бывшему противнику. Равно как и стыд. Стыд за то, что он тоже повинен в нынешнем жалком состоянии Каратака. Он защищал свой народ, и Катон поступил бы точно так же, если бы они вдруг поменялись местами.