— Ну конечно, а то как же, — согласился Драганов. — А ты присядь, товарищ Крапивина. Уже потому недопустимо, думаю, что ты же не просто так студентка, верно? Мы все помним Колю Тузеева. Мы помним стихи товарища Комлева про девушку Валю. А девушка Валя, как будто заранее скорбя, она чересчур осторожно любила тебя. И тут такое. Нужно примерно наказать, правда?
— То есть я дала отпор, конечно, — говорила Валя, словно этим отпором можно было еще поправить дело. Но вдруг ей самой стала противна своя суетливость. В конце концов, кто поставил ее в это положение, кто вообще ее вынудил? Если бы он не полез руки свои распускать, ничего бы этого не было, Фомина не держала бы ее на крючке и сама она не стояла бы тут сейчас в идиотском положении. — Но поскольку против моего желания и никак со мной не согласовав… ничего вообще никак…
И после она ничего почти не помнила — ни что говорила, ни как писала.
— 6 —
В следующий вторник Драганов поджидал Мишу у выхода из третьей поточной аудитории.
Он был неулыбчив и деловит.
— Пойдем, товарищ Гвирцман, потолкуем, — и они отправились на третий этаж, причем Миша, идиот, шел радостно, предвкушая общественное поручение. Что скрывать, по-настоящему он был в этом смысле невостребован. Выступить от курса в Доме литераторов, сочинить стенгазету — сколько угодно, но у него были идеи по очеловечиванию, усложнению агитации, он был уверен, что нужно меньше барабанного боя, и теперь Драганов — поговорив, может быть, с Борисом, главным активистом курса, — обратился к настоящему резерву.
Они вошли в комитет, Драганов уселся за стол и некоторое время молчал.
— Гвирцман, — сказал он наконец обычным своим голосом, столь непохожим на издевательский фальцет его публичных назиданий. — Я мог бы тебе ничего не говорить, но это было бы неправильно. Отнесись с пониманием и про это наше с тобой собеседование не трепись.
Идиот Миша все еще рассчитывал на секретное политическое задание и с готовностью кивнул несчастной кучерявой головой.
— Тебе не следовало распускать руки, и ты плохо понимаешь, с кем имеешь дело.
Миша не успел испугаться и стал припоминать, с кем подрался за последнее время. Но он и в школе почти не дрался.
— Короче, у меня на тебя заявление от Крапивиной, и поскольку она о нем растрепала, то я обязан дать ему ход. Думаю, ничем для тебя серьезным это не кончится, все обойдется. Но тебе, Гвирцман, надо думать, кого и где хватать.
Миша с облегчением рассмеялся, ибо был, как уже сказано, идиот, молокосос, карась-идеалист.
— Я никогда ее не хватал.
— Я не знаю, что ты с ней делал, — утомленно выговорил Драганов. — Ты это все будешь объяснять теперь не мне. Но она написала на тебя заявление, что ты, оскорбив тем самым память погибшего друга, полез с поцелуями к его вдове. Ни о чем с ней предварительно не договорившись. — Он неприятно усмехнулся. — Мне по-хорошему следовало бы эту бумагу, конечно, того… Я мог бы ей объяснить, что так не делается, что нечего свою вдовью честь носить как медаль и так далее, тем более что никакая она не вдова и у Тузеева имелась невеста еще в Сталинграде. Прислала мне письмо, между прочим, со стихами героя. Но поскольку Крапивина уже успела растрепать, а товарищ Тузеев пал смертью храбрых, то я обязан дать ход.