-Кириак, скажи, мы справедливо казнили ублюдка[1] этой дщери?
Кириак не нашелся, что ответить. Отец Давид запомнит этот бунт.
-Да как ты смеешь, сволочь, - Фекла с леденящей ненавистью процеживает слова, - обагрив свои руки в крови невинного младенца, продолжать меня учить?
Еще мгновение и Фекла выцарапает отцу Давиду глаза. Понимая, что ему не спастись от гнева взбунтовавшейся самки, он суетливо попятился, призывая на помощь своего слугу.
-Сру-уль! Сру-уль! Позовите Сруля. Она спятила! Кончилась. Сруль!
Двухметровый верзила Сруль уже спасен, ибо полоумен. Но его неполноценного ума хватает для того, чтобы чувствовать волю хозяина.
Только из-за часовни показался огромный и страшный Сруль, отче Давид перешел в контратаку.
-Я - жрец Усопшего, молитвенник скорби, раб Императора! А ты кто, хлыстовка? Если выше младенца Закон чтишь, значит мне отдашься!
-Самозванец! –бросила Фекла.
Жадные взгляды «ангелов» сосут душу Феклы из глазниц.
-Значит... ты хочешь похоронить себя во грехе?
-Ты даже не представляешь, кто отец этого ублюдочка…– ответила Фекла.
Отец Давид снисходительно улыбнулся.
-Хорошо. Если ты не хочешь сама, мы спасем твою душу без твоей пораженной грехом воли.
В толпе хлыстов заблестели сердобольные взгляды.
-И да будет всем вам, ревностно взалкавшим по чистоте в Боге, это уроком…
-Ведьма! – не выдержала коростовая старуха.
Но Фекла лишь торжествующе приговаривает.
-Ох, узнаете, скоро узнаете, кто мне сыночка прижил…
С легкостью стяжаемых ими ангелических тел, с неизменным оптимизмом и аккуратностью религиозного благочестия духовные радикалы взяли под руки и повели свою сестру, чтобы вздернуть на никогда не разбираемой церковной плахе, стоящий на заднем дворе в назидание.
-Эй, жид! Торопись! Ведь они уже близко!
-Да кто они, окаянная?
-Мздователи! Уже едут! Уже близко!
-Мгм. Ты правда думаешь, что элитные боевые части самого Катехона придут сюда из-за твоего гнусного доноса?
-Еще как!
Неожиданно отец Давид услышал треск моторов, доносящийся из лесной глубины.
Совпадение? В сердце его зачалось нехорошее предчувствие. С лица его сошло снисходительное ерничанье.
-Как это понимать?
-Все просто, Отче! Ты повинен в убийстве ребенка, оказавшегося слишком дорогим своему отцу.
Спустя несколько напряженных минут, черные нацистские мотоциклы начертили на размякшей земле свои виражи, а игумена уже тащат под руки люди, полностью зашитые в кожаные рясы
-Теперь ты – на плаху! – проговорил Давиду один из палачей.
Вот они какие, мздователи! Полностью в коже, лица скрыты, на плащах эзотерические росписи, нанесенные белой краской.