— Соскучился я, — сказал он печально. — Не клеится жизнь. А ты изменилась: высокая, толстая. Но мне все равно. Хочешь — дальше толстей.
— А я не толстею. Я плод твой ношу. — И ноздри раздула.
Он вяло кивнул.
— Вот я и сказал, что толстеешь от этого. Но только на свете нет женщины лучше. Ты приворожила меня, Катерина.
Они обнялись, и она, задыхаясь, подула на свечку.
Отец же пришел как всегда: ровно в полдень, с деньгами на жизнь.
— Послушай, — сказал ему жестко отец. — Кого ты оставил в конторе?
— Там брат Альбиеры, он мне помогает.
— Ты хочешь, наверное, чтобы все мы — и будущий сын твой — лишились того, что я накопил неустанным трудом?
— Нет, этого я не хочу, — сказал Пьеро.
— Тогда не таскайся сюда, а работай!
— Но ей совсем скоро рожать, — сказал сын.
— Старайся, чтобы Альбиера твоя, в конце концов, тоже припухла, как все замужние женщины. Зачем она ходит с пустым животом?
— Не знаю, отец.
— Не стараешься, сын.
— Стараюсь, отец! Но когда я ложусь, мне словно всю кровь заменяют на воду…
Отец на него посмотрел очень зорко.
— Ты больше не должен являться сюда. Когда Катерина родит, ты получишь письмо от меня.
— Я увижу сына?
— Увидишь, но только не сразу. Пускай он слегка подрастет, а потом приедешь, его заберешь во Флоренцию.
И тут Катерина, с ее животом, вскочила и кинулась к ним в чем была.
— Никто его не заберет у меня! — вскричала она по-арабски. — Никто!
Они побледнели, а Пьеро схватился рукою за свой подбородок.
— Ну вот. Так и знал, — молвил старший да Винчи. — Однако мне кажется, ты не арабка.
— С Кавказа я, — тихо сказала она.
— Черкешенка? — он удивился. — Из Грозного? Я слышал, что город уже восстановлен. Надыр постарался.
— Нет, я не черкешенка. — Она чуть не плюнула на пол. — Черкесы — народ нам чужой, неприятный.
— А, эти межнациональные распри! — вздохнул он устало. — Вот кажется: Богом забытые земли! Кто знает какой-то Кавказ, ну скажите? Что там? Поголовная необразованность и детская смертность. А что там еще? А я вам скажу, что еще: войны, войны… Но что они делят? Овец своих? Женщин? Я слышал, что женщины их отличаются чудовищною волосатостью. Правда?
Она обнажила почти до локтя свою золотистую крепкую руку.
— Где волосы? — тихо спросила она. — Найди хоть один.
— Так ты исключение. — Он вздохнул снова. — Я был женат трижды, и все мои жены страдали от сильной своей волосатости. Конечно, когда это кудри в прическе, то очень красиво, но ноги, живот! Разденешь, бывало, — эх, чисто зверюга! И чувство мое не держалось к ним долго.
Он вяло зевнул.
— Что ты, Пьеро, молчишь?
— Зачем ты смеешься над нами, отец?