— Как и любой человек.
— Как и большинство людей.
Мне казалось, мы во что-то играем или соревнуемся в чем-то, о чем я не договаривалась.
— Есть еще кое-что, — задумчиво сказал Рейнхард. — Это понравится тебе меньше.
Я сделала несмелый шаг к нему. Рейнхард глянул в окно, постучал пальцем по стеклу, сбив муху. Я заметила на его руке золотые часы.
— Роми Вайсс. Твоя подруга.
— Ты помнишь ее?
— Я помню все.
Взгляд его снова коснулся меня, я сделала шаг назад. Своего рода фокстрот.
— Поэтому я здесь, — сказал он и без паузы добавил. — Так вот, она в Доме Жестокости.
— Дом Жестокости?
— В соседнем крыле. Общественность мало о нем знает. Разница между этими двумя формированиями инстинктивно понятна, правда?
Я скривилась, сердце мое забилось еще сильнее. Роми была в беде, в опасности, даже в большей, чем я.
— Ты попробуешь ей помочь?
— Если у меня будет время и настроение.
— Пожалуйста, Рейнхард. Скажи, она может там умереть?
— Я бы ставил вопрос по-другому.
— Что такое Дом Жестокости, Рейнхард?
— Не понимаю, что именно тебе непонятно из названия.
— Я не в полной мере постигла искусство развивать полный контекст из двух слов.
Холодность и властность сочетались в нем с какой-то парадоксальной мягкостью, проросшей, быть может, из него настоящего, из неконфликтного, спокойного Рейнхарда моего прошлого. И в то же время в этой мягкости была опасность, иллюзия, в которую так легко было впасть. Когда он встал, я отшатнулась. Он был намного выше и сильнее меня, и я почувствовала страх абсолютно физиологической природы. Мне захотелось извиниться, а лучше исчезнуть.
Он подошел ближе и склонился прямо ко мне. Каким-то странным образом я поняла, что нужно повторить вопрос:
— Что такое Дом Жестокости?
— Столовая, — сказал он шепотом. Я выдохнула. Злость захлестнула меня, и я подумала, что было бы здорово взять что-нибудь острое и воткнуть в его сердце, чувствуя сопротивление плоти.
— Ты издеваешься надо мной? Ты пугаешь меня? Ты специально?
Должно быть, вид у меня был вправду испуганный, потому что Рейнхард посмотрел на меня с легкой досадой.
— Я не хотел тебя пугать.
— Видимо, теперь ты по-другому не можешь.
Он улыбнулся уголком губ, продолжал смотреть на меня с каким-то вежливым сочувствием.
— Да, я понимаю. Твоя подруга в беде, ты в беде, тебя удерживают против воли в программе для сумасшедших, предусматривающей деторождение, и ты напугана, потому что я мужчина.
— Значит, ты все-таки способен сопереживать.
— Сопоставлять факты.
Мы стояли так, что я почти полностью скрывалась в его тени, в этом была какая-то композиционная сексуальность.