И, конечно, для Орфея, для моего заботливого брата.
На некоторое время воцарилась тишина, она звенела кровью в моих сосудах, далекой песней ветра, дыханием — моим и учительницы. Наконец, я услышала скрежет и хлюпанье, с трудом, но складывавшиеся, в слова.
— Хочу такую, — сказал Сто Одиннадцатый. — Будет моей сегодня же.
Я видела, что учительница боится, но все же она сказала:
— У девочки есть брат. Вы не хотели бы послушать его, господин? Он играет на фортепиано.
Она была такой смелой и сильной, и я была очень ей благодарна. А еще я была вдохновлена. Я сказала:
— Господин, мой прекрасный господин, я буду так счастлива творить для вас. Только скажите, нет ли шанса забрать и моего брата? Даже если вам не понравится, как он играет, я не могу ни строчки написать без него!
Я смотрела на доску, ожидая, что голос, не созданный для воспроизведения человеческой речи, снова захлюпает, заскрежещет мне в ответ. Но вдруг я услышала хрип учительницы. Я посмотрела на нее и увидела, что глаза ее закатились, они были сплошные белки, рыбьи, мертвые брюшки, рот был приоткрыт, и из него вытекала струйка слюны.
Он проник в ее мозг, ему требовалось время, чтобы установить контроль над ее нервной системой. Затем он сказал, используя ее язык, губы и голосовые связки:
— Органы почти не могут речь.
— Воспроизводить, — подсказала я, и тут же испугалась сама себя. Лицо учительницы ничего не выражало. Мне захотелось плакать — никогда еще я не видела, чтобы человек был так рассинхронизирован со словами, которые он произносит.
Но ведь она произносила не свои слова.
— Органы не могут речь воспроизводить.
Я больше не стала его поправлять. Я смотрела на учительницу, кивала, пытаясь согласиться со всем, чтобы он скорее ее отпустил.
— Эвридика.
Это я знала.
— Поедешь со мной.
Этого я ждала.
— Брат нужен, и тогда тоже заберу.
На это я надеялась.
— Сто Одиннадцатый.
— Очень приятно с вами познакомиться, — быстро сказала я.
— Это смешно, потому что неприятно.
Сто Одиннадцатый говорил с помощью учительницы, но голос казался чужим и каким-то особым, как если бы говорил человек мертвый или бессознательный (хотя уже тогда я знала, что это оксюморон).
Я только кивала, а затем кивала снова, надеясь, что он больше не захочет ничего узнать. Сто Одиннадцатый спросил:
— Что любишь?
Я не знала, как ответить на этот вопрос быстро. Я сказала:
— Я люблю писать, Орфея, моего брата, книги про старые города, платья с воротниками и музыкальные шкатулки.
Учительница втягивала в себя воздух, тяжело и часто. Я подумала — какая красота за окном, розовобокие персики, синее небо и море с волнами, словно коронованными белым кремом, а здесь, передо мной, моя учительница трясется, закатывает глаза, словно у нее случился эпилептический припадок.