Противопоставить этому Ангел не мог ничего, ибо есть предел возможностям даже самого великого стратега; когда ты почти безоружен, а тебя избивают дубинами два болвана, которые к тому же быстрее тебя бегают, самое разумное решение — сдаться. Но Ангел сдаваться не пожелал, а открыл по линейным крейсерам огонь в ответ. На этом его карьера, несомненно, имела все шансы закончиться навеки. Помогло то, что гондванцы по капризу какого–то своего адмиралтейского чина получили приказ взять Мюллера непременно живым. Поэтому вместо того, чтобы распылить «Аметист», они очень аккуратно ударили в область его носовых гразеров (в результате полностью разрушив переднюю треть корабля, в которой капитана быть не могло), а потом подошли к нему с разных сторон и просигналили, что предлагают почетную капитуляцию. Ангел с остатками команды перешел на борт «Тяньлуна», где и выяснилось недоразумение. Сам Мюллер к этому времени успел на своей «Минерве» благополучно уйти в окрестность Антиохии, под защиту византийского флота метрополии; преследовать его дальше было бесполезно. Капитаны «Тяньлуна» и «Огнезмия», наверное, получили выговоры за то, что не сумели отличить легкий крейсер от вспомогательного. А контр–адмирал Тиберий Ангел, проведя шесть месяцев в тюрьме на планете Укурмия, вернулся на родину по соглашению об обмене пленными. Вернулся побежденным.
Как раз к этому времени действия на главном фронте затихли совсем, и неудачливый адмирал, к тому же слишком молодой (так вполне мог кто–то подумать), был преспокойно отчислен командованием в резерв. Оставлен в распоряжении Космического генерального штаба — так это официально называлось. Положение было идиотским. Не имей Ангел адмиральского чина, он наверняка получил бы сейчас хоть какой–нибудь, но все же корабль. А в роли адмирала ему только и оставалось, что слоняться по прибрежным городам Антиохии, меняя гостиницы и любуясь знаменитыми пляжами. Уже через две недели такой жизни Ангел плюнул на все, взял билет на транспорт и улетел на Карфаген. Домой. Хотя никакого дома–то у него, на самом деле, давно уже не было.
Карфаген вообще был довольно мрачной планетой (по крайней мере, так считали почти все некарфагенцы). Единственный чудовищных размеров континент, страшнейшая жара в тропиках и толстые ледяные шапки у полюсов — полная противоположность Антиохии с ее мягким ровным климатом и лазурным, уютным морем. Император Лев Восьмой по прозвищу Таурус в свое время вынес на Карфаген большую часть византийской тяжелой промышленности; в жаркой экваториальной зоне там теперь находились грандиозные индустриальные мегаполисы, самый крупный из которых — Литория — насчитывал около сорока миллионов взрослого населения. В мегаполисах жили простые работяги, потомки тех, кто на заре империи или не сумел, или не захотел, или не успел войти в нобилитет. Подавляющее большинство этих людей никогда не покидало ни Карфагена, ни даже своего города. Они вообще ничего не видели в жизни, кроме бесконечных улиц с многоэтажками и — если им везло — серо–стального холодного океана. И самое страшное — безнадежность. Почти никто них не мог рассчитывать вырваться в другую жизнь ни сейчас, ни через двадцать лет, ни через поколение. После серии указов Константина Восемнадцатого вертикальная социальная мобильность в империи практически прекратилась: слой аристократии был и без того переполнен. Даже культура мегаполисов Карфагена скоро стала совсем другой, чем на аристократических планетах. Это был наглухо закрытый социальный котел, давление в котором постепенно росло.