Потом я еще «учудила». Заговорила с публикой. Знаете почему? Да волновалась просто. Само собой все получилось, ничего надуманного: должна была новую песню исполнить, а у меня ком в горле встал – вот и принялась её комментировать, благо дар импровизации у меня от природы. Всегда нужные слова нахожу с легкостью. Ну, вот, начала перед песней что-то говорить, рассказывать и успокоилась. Потом меня на эту тему «пытал» Роберт Рождественский, а он заикался, и звучало это так: «С-с-таруха, ты что, в р-р-р-азговорники переквалифицировалась?» – «Нет, Роберт, я просто очень волнуюсь, а когда перекинусь с публикой парой слов, дрожь в коленках стихает…» Он почесал в затылке, подумал немного: «Может, ты и права». Стоит ли говорить, что почти сразу «разговорную» эстафету у меня перехватили другие артисты.
Старания Броневицкого не проходили бесследно, нам, как и ему, хотелось расти, меняться, удивлять тех, ради кого мы пели, но каждый раз, когда мы стремились что-то поменять, наталкивались на непонимание. А Сан Саныч тяжело переносил подобные нападки. Как человек творческий, он обладал слабой душевной обороной, не умел противостоять подобным ситуациям, приходилось мне защищать его и наш коллектив. Выживание было моей второй профессией, но за что его никогда нельзя было упрекнуть, так это за фанатичную преданность коллективу. Он всё время жил тем, что создавал, был «модельером» «Дружбы», её «Диором», если хотите. Его «модели» работали великолепно, каждый вечер получали аплодисменты, но его фамилия всегда произносилась последней.
Я очень благодарна ему за те «озарения», что случались не так часто, как хотелось бы, но они происходили, и он всегда откликался, если чувствовал мои творческие порывы. Так получилось с «Балладой о хлебе», с песней, что пришла, как иногда я говорила, с улицы. Но немного предыстории.
Мне всегда была близка тема блокады, ведь я ребенок войны, хотя застала её, живя во Франции. Вместе с Броневицким мы часто бывали в гостях у его однокурсника по консерватории Николая Николаевича Кунаева, дирижера военного ансамбля песни и пляски. Он и его семья пережили блокаду, рассказывали, как они жили, чем питались, про бомбежки. Это нас очень породнило.
И вот однажды, готовясь к концерту, который был посвящен юбилею снятия ленинградской блокады, я поздно вечером возвращалась с репетиции домой. И вдруг на асфальте увидела брошенный кем-то кусок хлеба. Была потрясена – как такое может быть в городе, пережившем блокаду, всё во мне тогда взорвалось, и родились слова: «Те, кому хлеба того не хватало, на Пискаревском лежат… Черного, черствого, самого малого – они, даже мертвые, хлеба хотят…» Прибежала домой, рассказала мужу: «Шура, надо песню написать». – «О чем?» – «О хлебе. В городе, где люди умирали за кусок хлеба, он лежит на улице». Позвонили поэту Леониду Палею. Он приехал на такси, несмотря на то, что было поздно. Я ему рассказала, что увидела, и вместе с композитором В. Успенским мы написали «Балладу о хлебе». И уже через два дня, в концерте, я выразила свое отношение к подобному кощунству «Балладой о хлебе». Люди, перенесшие блокаду, плакали, не скрывая слез…