— Но… ты же понимаешь, что… в общем, я ведь человек тоги… но тем не менее… если ты думаешь, что…
— A-а, понимаю: ты желал бы принять участие в схватке с этой чернью, с которой нам, может быть, придется столкнуться… но все же охрана ворот Геркулеса — дело очень важное, и поэтому я прошу тебя принять на себя выполнение этой задачи.
Затем вполголоса, скороговоркой сказал на ухо Либеону:
— Ты не подвергнешься ни малейшей опасности!
И уже громко продолжал:
— Впрочем, если ты намерен распорядиться иначе…
— Да нет… нет… — произнес, несколько осмелев, Меттий Либеон. — Ступай разгонять бунтовщиков, храбрый и прозорливый юноша, а я пойду с сотней воинов к указанному мне посту, и если кто попытается выйти через эти ворота… если пойдут на меня в атаку… если… то увидите… они увидят… Плохо им придется… хотя… в конце концов… я человек тоги… но я еще помню свои юношеские военные подвиги… и горе этим несчастным… если…
Бормоча и храбрясь, он пожал руку Сервилиану и в сопровождении центуриона и капуанских солдат, переданных в его распоряжение, направился к своему посту, оплакивая в глубине души прискорбное положение, в которое его поставили дурацкие бредни десяти тысяч мятежников, и страстно мечтая о возврате безмятежного прошлого.
А тем временем гладиаторы, то увлекаемые надеждой, то терзаясь отчаянием, все еще стояли во дворах, ожидая приказаний своих начальников, вооруженных факелами и приготовившихся во что бы то ни стало овладеть складом оружия в школе Геркулеса, вход в которую охранялся пятьюдесятью легионерами и рабами, решившими биться насмерть.
Но в ту минуту, когда Спартак, Эномай и их товарищи готовы были ворваться в коридор, ведший к складу оружия, звук сигнала нарушил ночную тишину и печальным эхом отозвался во дворах, где собрались гладиаторы.
— Тише! — воскликнул Спартак, внимательно прислушиваясь и останавливая движением правой руки своих соратников, вооруженных факелами.
Действительно, вслед за звуками фанфары раздался голос глашатая. От имени римского сената он предлагал мятежникам разойтись и вернуться в свои конуры, предупреждая, что в случае неповиновения они после второго сигнала будут рассеяны военными силами республики.
Ответом на это требование был мощный и долгий рев, но объявление глашатая, словно эхо в горах, повторилось многократно у входа во все дворы, где стояли строем гладиаторы.
Спартак несколько минут колебался, собираясь с мыслями. Мрачным и страшным было его лицо, глаза устремлены в землю, как у человека, который советуется с самим собой. Затем он повернулся к товарищам и громко, так, чтобы все могли его слышать, сказал: