Просторное помещение заполнено людьми. Кто сидит или полулежит на полу, кто подпирает плечом стену. Накурено. Стоит полутьма. Кажется, что вот-вот погаснет тусклая лампа, стоящая на голом столе.
За столом двое. Плюгавый мужичонка неопределенного возраста — видать, староста. Рядом — старый, сухой полицай.
Все молчат. Ни звука, ни движения, И никто не замечает, что у дверей, в заднем ряду появились трое незнакомцев. Минуты текут тягуче медленно. Наконец, сидящий за столом подает тонкий голос:
— Ну что, господа! — кладет он на стол сухой кулак. — Долго я еще буду ждать? Все равно ведь сдавать хлеб и все прочее будете! Я с вас не слезу. Немецкая власть твердая.
Его писклявый голос глохнет, как в бочке. Опять воцаряется тишина. То в одном, то в другом месте в полутьме мигают желтые огоньки папирос. Чуть приметно обрисовываются лица: бородатые старики, плотно повязанные платками женщины.
В тишину вкрадывается легкий шелест бумаги и шепот:
— Передавай!
Шепот повторяется, перерастает в слабый шумок. И вот из серой дымки высовывается рука с бумажкой, кладет ее на стол перед старостой.
Лампа скупо освещает крупные типографские буквы:
КРАСНЫЙ КРЫМ
ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО…
И портрет И. В. Сталина.
Полицай обмер. Староста откидывается назад, будто его обожгло. Его глаза округляются, из полутьмы к нему подступают трое с автоматами. Комната понемногу пустеет.
— Так кому, говоришь, хлеб сдавать?
Староста открывает рот, заглатывает воздух, не произнося ни единого звука.
— Давайте сюда и того толстого стража!
Разговор выходит короткий: рассвет торопит.
— Назовите хотя бы одно дело, сделанное вами для пользы населения, — сдержанно требует Яков. — Одну-две фамилии свидетелей. Только это сможет спасти ваши головы.
Лязгая зубами и весь дрожа, староста выдавливает:
— На-а-с зас-с-тави-ли.
Толстый полицай поднимает глаза. Они полны страха и мольбы. И вдруг он бросается к Сейдали:
— Аркадаш![27]
Между ними происходит короткий разговор на родном языке. Полицай объясняет, просит, умоляет.
— Сволочь! — с негодованием бросает Курсеитов. — Признает, хадыл на партизан. Служил, гадина, еще и в тюрьме. Теперь полицейский. — Сейдали морщится. — Протывно переводить слова. Все, говорит, немцы заставили. Скотына! Товарыщ командир, дай провести с ним один разговор!
Командир молчит. Сейдали, приняв молчание за согласие, подступает к обмякшему верзиле, поворачивается к нему спиной и, оголив ее, обнажает рубцы ран:
— Это кто стрелял? А? Может, ты?
Все больше разъяряясь, он рывком расстегивает поясной ремень и обнажает еще один рубец: