Иван Дмитриевич немного послушал и пошел, однако ушел недалеко. Навстречу вылетел запыхавшийся Константинов, а буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча — уже в сапогах, пальто и фуражке: обидевшись на любимого начальника, он нешибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.
Константинов, отдышавшись, рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.
Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.
Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван — Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.
— А это вам, Иван Дмитриевич, супруга прислала, — сказал Константинов, вынимая из-за пазухи мешочек с бутербродами. Затем достал два наполеондора: один новенький, блестящий, другой чуть потусклее. Годы чеканки на них выбиты были разные, что, впрочем, ничего не значило.
Иван Дмитриевич крутил монеты в пальцах, сомневался. И все-таки вернул их Константинову:
— Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Все расскажи ладом. А что меня встретил, не говори.
Тот ушел.
Иван Дмитриевич развязал мешочек, поделил бутерброды почти поровну: два взял себе, один отдал Сычу. Отвел его за угол дома и с нетерпением стал ждать дальнейших событий, уговаривая сам себя, что ждать недолго.
Ветер стих, но теперь слышнее было, как шумит вдали разгулявшаяся Нева.
Получив бутерброд с салом, Сыч забыл все обиды. Он аж задохнулся от благодарности, но тут же и сник: нет, не бывать ему доверенным агентом. Ведь не его отправили с докладом к Шувалову, а Константинова. Выходит, константиновская новость поважнее будет. Зато хлеб-то с салом — вот он! А уж Иван Дмитриевич зря не даст, не-ет. Сыч бережно, как величайшую драгоценность, держал бутерброд на ладони и не решался поднести ко рту.
— Ешь, — сказал Иван Дмитриевич.
Сыч откусил и восхитился:
— Мед, а не сало! Прямо на языке тает.
— Не слишком соленое?
— Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.
И замолчали. Потом Сыч спросил:
— А чего мы здесь стоим, Иван Дмитрич? Ждем кого? — Не дождавшись ответа, завел сторонний разговор: — Этот, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
— На киселе седьмая вода.
Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже четверть пятого! Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике, за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал представить, будто сам сидит на том подоконнике; иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось — сидит, ждет. Шепчет напарнику: «А вдруг не скажет, где ключ?» Тот отвечает одними губами: «Скажет…» И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло…