Последний раз оглядев гостиную — поле его битвы площадью в семь квадратных саженей, — Иван Дмитриевич направился к выходу, когда из коридора ворвался в комнату взъерошенный Константинов.
— Иван Дмитрич! — объявил он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию, Иван Дмитрич! Он на пароход один пошел, они его в каюте закрыли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — золотой наполеондор, принесенный Сычом, и велел идти домой. Вместе вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Было еще по-утреннему тихо, светло, с моря долетал слабый звук отдаленной артиллерийской канонады. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейшей вины он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
«Само собой, — думал он, — убийство иностранного дипломата — случай из ряда вон, можно и должно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуаций на Балканах, все правильно. Беда вот в чем: и Певцов, и Шувалов, и Хотек считают жизнь всего лишь игрой, где убийство — только очередной ход; а раз так, они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде запасной коробки для снятых с доски фигур».
Неподалеку от Знаменского собора, за трактиром «Три великана», Иван Дмитриевич свернул в грязную, вонючую подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями и кучами разного хлама, торчал двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым, личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпье полешко; Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку, вскочила и исчезла бесшумно, как кошка. Ступени прогнили, подниматься по ним можно было только вдоль стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей низкую дверь и очутился в крохотной комнатешке со скошенным потолком. Возле порога валялись измазанные глиной сапоги, их владелец в одежде лежал на койке — тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной узким питерским лицом. Он спал. Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. Под ним — ведро. На столе — пустая косушка, куча луковой шелухи.