«Ты, я полагаю, следишь за ситуацией в мире, как обычно, с позиции Болдуина, – язвительно писала мне Лиззи из Кембриджа. – Этого человека надо бы отправить на пастбище к свиньям, которых он содержит. Как он смеет обвинять пацифизм в нынешнем международном разгроме? Как он может проклинать пацифизм, с одной стороны, и при этом пальцем не пошевелить, чтобы поддержать правое дело в Испании?»
Как многие интеллектуалы, приверженцы левых, Лиззи отказывалась от своих пацифистских взглядов, по мере того как война в Испании приобретала размеры идеологического конфликта. Тридцатые годы переваливали на вторую половину, и именно левые, бывшие приверженцы пацифизма, становились воинственными, а правые отступали под знамена пацифизма.
– Все начали такую истерику из-за этой войны в Испании, – жаловался я Уильяму. – Лично я уверен, что обе стороны одинаково плохи, и чертовски рад, что Болдуин решил придерживаться политики нейтралитета. Я просто не понимаю Лиззи, когда она говорит, что все мы должны пойти воевать за коммунистов. Я, конечно, признаю, что фашизм нужно сдерживать, насколько это возможно, но тем не менее не считаю, что надо излишне из-за этого горячиться. Давно прошли те времена, когда люди хватались за оружие и бежали воевать по первому же сигналу. Если бы Лиззи не была так увлечена интеллигентским теоретизированием по поводу этой гнусной гражданской войны, ей хватило бы здравого смысла понять, что любое вмешательство с нашей стороны было бы сумасшествием и непоследовательностью внешней политики.
– Лиззи быстро забудет об Испании, когда новый ребенок чуть подрастет и потребует больше внимания, – спокойно ответил Уильям, но я в этом сомневался. Я знал сестру лучше, чем он.
Вскоре после рождения второй дочери, Памелы, Лиззи приехала в Пенмаррик показать матери обеих внучек. В то время удачные браки, казалось, были в моде; Жанна была явно счастлива со своим вторым мужем и, не намереваясь отставать от Лиззи на поприще материнства, в 1936 году объявила, что осенью ожидает ребенка.
– Довольно поздно, – проворчала мать, которая теперь предпочитала Лиззи остальным дочерям. – На Рождество Жанне будет тридцать семь. На мой взгляд, это слишком поздно для рождения первого ребенка.
Матери было семьдесят семь, но она была в отличной физической форме, не страдала старческим маразмом и для своих лет была чрезвычайно легка на подъем. Правда, она иногда хитрила, притворяясь слабой, когда ей хотелось побольше внимания, но мы все знали, что она на удивление здорова.
– Мама будет жить вечно, – с гордостью говорил Филип, словно это была исключительно его заслуга. – Она выглядит не старше шестидесяти пяти.