Даша и Тимофей грызли крупные жареные семечки, а Аня им завидовала.
– Ничего мне нельзя: ни семечки, ни орехи, ни шоколад… Разве это жизнь? Человек же не виноват, что у него – голос и что он обязан стать знаменитой певицей! Только и слышу от родителей: «Аня, береги голос! Ты должна прославиться! Ты – наша пенсия!» Да, у меня голос. Однажды, когда мы были на море, я просто тихо и спокойно сказала маме, что не хочу рыбный суп, так вокруг у всех машин сигнализация сработала…
– Врёшь, – спокойно заметил Тимофей и сплюнул шелуху.
– А вот и не вру! – вдруг голосом настоящей певицы пропела Аня.
С берёзы, крича, взлетели галки. Где-то вдалеке бешено залаяли собаки. У красной машины сработала сигнализация.
А Тимофей подскочил на месте:
– Совсем что ли, блин? У меня, блин, в ухе, блин, застреляло!
– Говорю же, голос, – скромно пожала плечами Аня.
– «Блин» тоже чёрное слово, – заметила Даша. – И «бляха». Нам отец Владимир говорил. От чёрных слов от людей уходят здоровье и счастье.
– Ну да уж, – не поверил Тимофей. – А как без «блина»? Да у меня ни батя, ни дядья, ни братья без «блина» и подлежащее со сказуемым не склеят.
– Пусть вместо «блина» говорят «мяу», – посоветовала Аня.
Тимофей захохотал так, что закашлялся и опять плюнул шелуху от семечек на траву.
– Прикинь, вся семья мявкать начнёт… Да тут соседи на помощь сбегутся, «скорую» вызовут…
– А вот отец Владимир никогда не выражается.
– Он батюшкой работает, ему все и так всё сами несут. А у простого народа жизнь тяжёлая.
– Кто ему что несёт? – удивилась Даша. – У него и картошка своя, и молоко, и пчёлы… Всё своё, всё сами… А ведь городские, между прочим…
Помолчали.
Вдруг в доме напротив что-то звякнуло, стукнуло, хлопнуло, и сердитый женский голос сказал громко:
– Знаешь, голубчик, не для того мы ехали в такую даль и снимали дом в деревне, чтобы ты играл в компьютер! Немедленно иди и дружись с друзьями!
Следом из калитки вылетел, словно его наподдали, как мячик, человек лет одиннадцати.
Он молча смотрел на Аню, Дашу и Тимофея, а они – на него.
– Что висушили́сь? – вдруг сердито спросил он. – То есть, это… Что вицарапали́сь? Нет… Что викарабкали́сь?
– Вытаращились? – подсказала Даша.
– Да! – с облегчением вздохнул он. – Спасибо́!
– Пацан, ты что, нерусский? – спросил Тимофей.
– Я рюсский! – обиделся тот. – Я Филипп Денисови́ч Устино́фф! Ми рюсские люди!
– Не кипятись, земеля[1], – сказал Тимофей. – Садись, перетрём.
Филиппу дали семечек. Аня и Даша показывали, как их надо чистить. А Филипп рассказывал, что его мама лучше всех училась в институте в Питере, и её послали учиться во Францию, а там она познакомилась с его папой, который уже работал, и как они поженились и всё хотели поехать обратно в Россию, но то у папы появлялась хорошая работа, которую было жалко бросать, то у мамы, родился он, Филипп, и так они жили в городе Лимаж-Сюр-Лё-Визаж и дотянули до того, что ему уже одиннадцать лет, а он плохо говорит по-русски, и мама с папой сердятся на него и друг на друга, и вот решили отправить его на пол-лета в русскую деревню, чтобы он тренировался говорить по-русски и чувствовал себя русским человеком.