Внутри комнаты желтые свечи горели в стакане, Шут сидел на нижней койке. Его серая шерстяная ночная рубашка была довольно поношенной, вероятно, позаимствованная из гардероба Чейда. Круги под глазами и перекошенная линия рта делали его старше. Я сел на койку напротив него и подождал. Затем я увидел свою наскоро зашитую сумку рядом с ним.
— Что это здесь делает? — спросил я. На мгновение я подумал, что сумка попала к нему в комнату случайно.
Он положил на нее руку и хрипло сказал:
— Я пообещал взять вину на себя. Боюсь, я даже разрушил наши дружеские отношения, когда попросил сделать это. Она принесла мне ее.
Холод растекся по моим венам. Я сделал трудный и осознанный выбор. Никакого гнева. Несмотря на это, ярость накатила на меня. Я знал, но все же спросил:
— И почему ты попросил ее сделать это?
— Потому что Персиверанс сказал ей, что у тебя есть книги, принадлежащие Пчелке. Он увидел, как ты читал то, что она написала. Две книги, одна с яркой тисненой обложкой и одна простая. Он узнал ее почерк, когда залезал на свою койку рядом с тобой.
Он остановился. Я поежился, ужасаясь, как же сильно я могу разозлиться. Я контролировал свое дыхание, как учил Чейд, тихое дыхание убийцы на грани убийства. Я подавил эмоции. Я испытывал колоссальную жажду насилия.
Шут сказал негромко:
— Думаю, она вела дневник снов. Если она моя, если в ней течет кровь Белых, у нее должны быть видения. Стремление поделится своими снами, записать их или рассказать, должно быть непреодолимым. Она расскажет их нам. Фитц, ты злишься. Я это чувствую, будто шторм бьет по моим берегам. Ты должен прочитать эти книги для меня. От начала до конца.
— Нет.
Одно слово. На одно слово я мог сохранить спокойствие в голосе.
Его плечи поднялись и опустились во время глубокого вдоха. Он тоже пытался контролировать себя? Его голос был натянутым, как струна:
— Я мог бы спрятать их от тебя. Я мог бы попросить Спарк выкрасть книги и читать их мне здесь, в тайне. Но я этого не сделал.
Я разжал кулаки, расслабил горло:
— То, что вы не поступили подобным образом, не делает это менее оскорбительным.
Он убрал свою руку с сумки. Положил обе кисти на колени, ладонями вверх. Мне пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать его шепот:
— Если ты думаешь, что это случайные фантазии маленького ребенка, тогда твой гнев оправдан. Но ты не можешь так думать. Это записи Белого Пророка, — он понизил голос еще больше: — Это записи твоей дочери, Фитц, твоей маленькой Пчелки. И моей.
Если бы он ткнул меня в живот посохом, удар не мог бы получиться хуже.