Я превратилась в бродяжку. Дрянные номера дешевых гостиниц стали местом моего ночлега. Мне казалось, вернись я к привычной жизни — и все, крах, это будет означать, что я сдалась…
И МНЕ ПОВЕЗЛО
Мне повезло именно потому, что у этой истории должен был быть совершенно другой конец. Иного объяснения я не нахожу. Потому что иного объяснения просто нет.
Я шла по Лиговки, внимательно глядя под ноги. Только чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Голова кружилась от голода, собирался дождь, и мне нужно было укромное местечко, чтобы съесть кусок черствой булки, доставшейся мне по случаю. Все было прозаично, тускло и глупо. Ничего не предвещало перемен.
Сначала я даже не поняла, куда попала. Какой-то лекторий в полуподвале.
Теперь повсюду были эти лектории. Если лекция была заурядной, то народу почти не было, не считая нескольких досужих кумушек да таких же как я неприкаянных голов, спасающихся от уличного ненастья. В маленькой комнате стоял лишь десяток стульев в два ряда. Усевшись за старухой в кумачовом платке, я достала хлеб и почти не слушала сначала сумасшедшего старика, вещавшего что-то за низким столом посреди комнаты.
Он говорил о поисках истины, о мудрости древних, о бессмертии, о рецептах вечной жизни. Я едва не поперхнулась, кусок сухой булки встал поперек горла. Вечная жизнь! Ха-ха! Как раз для меня, ищущей смерти! Посмотрела осторожно на слушателей. Пролетарии самого низкого пошиба тянулись к знаниям. Я могла бы поспорить, что большинство из них читает и пишет с огромным трудом, слюнявя карандаш и багровея от непосильного напряжения. Ах, какая тяга к знаниям на одутловатых, синюшных от водки лицах, впрочем, какое мне до этого дело…
Меня потеснила молодая парочка, сильно вымокшая. Значит, дождь все-таки начался, раз народ не брезгует такими лекциями, придется сидеть здесь до конца. Я доела свой хлеб и пыталась пристроиться удобнее, чтобы вздремнуть быть может, часок, прежде чем возобновить мои скитания по городу, но стулья были жесткие, скрипучие, и пришлось от скуки наблюдать за людьми.
Парочка рядом со мной представляла собой потешное зрелище. Девица сидела с прямой спиной, будто аршин проглотила, уставив остренькую, точно лисью, мордочку на лектора. А молодец ее, простоватый детина, совсем ей не ровня (о чем после революции говорить стало неприлично и небезопасно), разинув от восторга рот, взирал на ее шею и грудь, которая вздымалась слишком часто, для того чтобы поверить, будто барышня его внимания не замечает. Но она делала вид, что вовсе о нем позабыла, и, чтобы подчеркнуть сие обстоятельство, выкрикнула лектору вопрос: