В тысяче вёрст к северу коллежский советник Черницкий стоял пред начальственным лицом, чьё имя мы, не желая опережать события, узнавать сейчас не станем. Представим оное лицо сокрытым тенью (хотя в кабинете, выходящем окнами на восток, было солнечно, и радостные лучи играли в хрустальных боках чернильного прибора и на золотистом ободке чашки), и уделим, наконец, должное внимание словам Черницкого.
— Противно, — Черницкий был мрачен и бледен. — Но в целом всё гладко, камергер уже разжалован и будет сослан на Кавказ, моё имя нигде не названо, так что и слухи, слава Богу, не пойдут.
— Допустим, — отвечала тень, — но что вы сделаете, если этому вашему мальчику, как его?..
— Рыжов-с.
— …Придёт на ум та же мысль? Вторую дуэль и второй донос вам не скрыть.
— Не должен он ничего… — Черницкий замолк и опустил глаза. — Нет, Рыжов верен Каподистрии и сочувственно настроен в отношении тайного общества.
— Ну смотрите, — сказала тень. — С камергером вы управились… да, удачно.
— Я прошу вас, если это возможно, позвольте мне быть в стороне от…
— Вы что, Черницкий, боитесь? Вы прекрасно избавились от камергера, а сейчас что? Чего испугались?
— Нет-с, — твёрдо сказал Черницкий. — Прошу простить, это так, сантименты-с.
— Понимаю, — вздохнула тень. — Понимаю, советник, но что поделать. Как говорит мой великий знакомый: политика — не грязь, а мраморная крошка, и не замараться в ней, значит, не вытесать шедевра. А вас хвалю, в будущем, как всё устроится, походатайствую…
Выйдя за дверь, Черницкий принялся тереть уши, будто намереваясь вытащить засевшие в мозгу и упрямо там повторяющиеся строки.
— Художник-варвар кистью сонной, — бормотал Черницкий, — картину гения чернит. Вот ведь пристало… И свой рисунок беззаконный, как там оно дальше? И свой рисунок… свой рисунок беззаконный над ней бессмысленно чертит.
Юношеский слог, — думал коллежский советник, — юношеские рифмы, но что ж так держит этот глупый стишок, что ж так крепко застрял он в моей утомлённой службою голове?
* * *
С Раевскими прощались наспех — те были слишком заняты Орловым и Катей. Софья Алексеевна рассказывала счастливому жениху, как нужно вести дела, чтобы всё не рухнуло, а Николай Николаевич ходил довольный и гордый: старшую дочь пристроил.
Катю Пушкин не стал искать, с Орловым обнялся на прощание:
— Вам повезло с женой, Рейн, — припомнил давнее арзамасское прозвище. — Надеюсь, буду на вашей свадьбе.
— Первого пригласим, — пообещал Орлов.
Алёнушка стояла в закуте у дома, подальше от ветра. Казалось, сквозь неё просвечивала стена.
— Мы встретимся, — Пушкин на секунду задержал её хрупкую ладошку в своих руках; Алёнушка расцвела. — Возьмите, не забывайте меня, — он вручил ей толстую тетрадь (ту самую, с вырезанным силуэтом Зюдена на корешке). — Там черновики, но есть и готовые стихи, словом… Держите, до встречи.