Случилось это в девятнадцатом году, при интервентах, когда Гришка Бакланов, выйдя из кабака на Базарную площадь, вздумал по пьяному делу хвастаться, что вон тот двухэтажный особняк красного кирпича, где сейчас английский генерал квартирует, пятнадцать лет назад его папаша у Валуевых купил… Однако собутыльники ему не поверили и принялись над ним насмехаться. Особенно один, из нездешних, одетый в английскую форму. Не по нраву это Гришке пришлось, и хватил он нахала по затылку пустой бутылкой, да так, что тот где стоял, там и повалился. А английский патруль, что в эту пору мимо проходил, в отместку за своего соотечественника пристрелил Гришку. Долго потом жалели британцы о содеянном. Поскольку человек в английской форме, встав с земли, на чистейшем русском языке послал своих спасителей подальше и побрел отсыпаться. Им же пришлось везти тело Гришки на Лихостров и хоронить его там с такими почестями, каких из его предков-купцов никто не сподоблялся. Так пресек Господь род Баклановых.
Когда же вскорости большевики интервентов за моря прогнали, убиенный англичанами Гришка в герои попал. Превратила его людская молва в революционера-подпольщика, что поднял восстание на Базарной площади и сам в нем пал смертью храбрых. Вслед за тем именем его на Лихострове назвали улицу. На доме же, где он родился, водрузили мемориальную доску. А вместо креста на его могиле, что поставили совестливые англичане, воздвигли обелиск. Правда, с тех же времен не бывало на Лихострове лучшего места для выпивки, чем возле того обелиска… Как говорится, по делам и честь…
После того еще дважды посетила смерть дом Баклановых. Сперва, возвращаясь пьяной из города, где у нее мил-друг завелся, утонула в полынье Глафира. А вскоре преставилась и Агния Бакланова. Умирая же, завещала дочери Елизавете заботиться ради Господа о племяннице-сиротке. И та тот завет материнский исполнила…
– …А она с этой своей дочкой Кларкой чем ей за это отплатили… – от волнения голос Анны Матвеевны дрожал и прерывался. – Всю жизнь на ее шее сидели. А как она состарилась, уговорили дом на себя переписать и потом его продали… Ее же в город увезли и сдали в дом престарелых… Она мне потом оттуда письмо прислала… когда ее уже на третий этаж переводили, к лежачим больным, куда никого не пускают. И меня не хотели пускать, да я к директору пошла, пригрозила, что жалобу на них напишу, если не дадут мне ее увидеть. Только тогда и пустили… Захожу я к ней в палату, смотрю – лежит моя тетя Лиза у самого окна, стекло в нем разбито, аж ветер свищет, а она – в одной ситцевой рубашонке, одеяло все сбилось, и поправить некому. Справа старуха лежит, стонет, а другая меня увидела да как заревет басом, и ну кулаком о стену стучать! Лишь тогда унялась, когда ей сестра какой-то укол сделала… А четвертая койка пустая была, рядом на полу матрас свернутый лежит, а на тумбочке стоит тарелка с засохшими макаронами, и по ней тараканы ползают… Страшно мне стало. Я ей и говорю: тетя Лиза, давай я тебя отсюда увезу. Прямо сейчас вызову машину и уедем вместе. У меня тебе лучше будет, чем здесь. Грех это – так людей мучить! И на этих бессовестных, кто тебя сюда сдал, управу найду. Их еще Бог накажет! А она говорит: оставь их, Анюта. Они сами не знали, что делали. Спаси тебя Господь за заботу. Да только я здесь останусь. Мне, говорит, Бог такое испытание послал, я его до конца и понесу. Это для венца. Через неделю я снова туда поехала. Приезжаю, а мне говорят: позавчера, мол, похоронили ее… Видно, знала она, что скоро умрет, вот и захотела со мной проститься… Я за нее всегда молюсь. А после меня уже некому будет…