Эти тенденции постепенно нарастали, пока не уничтожили традиционные русские принципы самоорганизации.
Под влиянием фискальной политики государства и крепостного права у русских возникли обширные сельские поселения, где жили и постоянно соприкасались друг с другом уже не слишком свои люди.
В значительной степени гибкие и адаптивные русские приспособились к такой ситуации. Возникло деревенское понятие о «своих», среднее между родовым хутором и волостью, которое оказалось достаточно жизнеспособным, но в изрядной степени искусственным, как и многое другое в русской жизни.
Отсюда и диаметрально противоположные оценки достоинств русской крестьянской общины в предреволюционный период.
Многие русские люди оказались в фальшивой и двусмысленной ситуации, когда в качестве «своих» им предлагают отнюдь не таковых или недостаточно таковых. Отсюда стали распространяться фальшь и показуха в человеческих отношениях, стремление эксплуатировать без ответной отдачи «коллектив», имущественные и другие конфликты. Наличие фальшивых и настоящих своих приводило к тому, что и к настоящим «своим» начинали относиться как к чужим. Либо формально единый коллектив оказывался неорганизованным конгломератом фракций и групп, в которые собирались настоящие «свои». Крепостное право подорвало традиционные устои русской жизни, но не среди казаков, сибиряков, поморов и пр.
Большевизм оказался крепостным правом в кубе. Из всех форм мобилизации стала возможна только государственная. Самоорганизации фактически ликвидированы вплоть до уровня семьи. Русский народ оказался в «вечном походе» ради интересов коммунизма. Чрезвычайные условия были искусственно и насильственно сделаны нормой теперь уже на всей территории страны. Всем русским был привит менталитет одновременно крепостных и чиновников — сверху донизу, — которые стали абсолютно атомизированы и подконтрольны.
Всех «своих» и «чужих» смешали в некую амальгаму. И русские почувствовали себя в огромной коллективной тюрьме-казарме, где ни у кого нет ничего своего.
Традиционные стабильные группы русских были разрушены, особенно территориальные и субэтнические. Им на смену со временем пришли очень рыхлые и дробные, внутренне неоднородные и нестабильные идеологические и социальные общности.
Со времён эпохи застоя русские стихийно борются за восстановление своих индивидуальных хуторов, хоть в виде земельного участка с постройкой за городом или в дальнем зарубежье или просто ментального хутора из собственных представлений обо всём в виде блога в социальных сетях и пр. Нынешние русские едва ли не на физиологическом уровне не приемлют что-либо «единое» и «общее», не хотят иметь ничего общего с соседом. Государство, город, рабочее место русский человек на деле воспринимает примерно как тюремную камеру, стараясь выгородить себе и наиболее узкому кругу своих собственное место, отгородиться от чужаков, отделиться от остальной камеры (казармы), хотя бы даже и виртуально.