Я глубоко вздохнула и встала. Ноги еще слегка дрожали, но постепенно ритмичная ходьба сделала свое дело, силы вернулись и я, шаг за шагом, чувствовала себя все лучше. Во всяком случае, физически. О том, что моя мятущаяся душа была полна самых противоречивых чувств от панического ужаса до щенячьей радости, можно промолчать. Я всеми силами пыталась успокоиться, взять себя в руки, но какое там! В какой-то момент я вспомнила, как однажды на Земле один психолог советовал в таком состоянии уйти куда-нибудь подальше от людей и орать благим матом, бить кулаками землю, бревна и вообще, что ни попадя, до тех пор, пока не почувствуешь облегчения.
Недолго думая, я опустилась на четвереньки, и начала лупить обочину дороги и вопить, как оглашенная. Не могу ручаться, что не распугала при этом всю живность в округе (ангела, если он сдуру задержался, уж точно как ураганом унесло), но, слава богу, что в этот момент меня никто не видел! Зрелище было то еще! Однако, как ни странно, эти простые физические действия, оказали на меня самое благотворное влияние. Я наконец-то пришла в себя и успокоилась. Конечно не навсегда, но хотя бы на время. И, отряхнувшись от пыли, я зашагала дальше.
Примерно через час лес неожиданно кончился, и моим глазам предстало совершенно удивительное зрелище. Во-первых, в двух шагах впереди посреди начала лета плескались зимние сумерки. Во-вторых…
Нет, это требует отдельного подробного рассказа, текстовка которого вихрем пронеслась в моей голове. Уж и не знаю, какой акын мне ее напел, но вот она дословно:
«Песня» акына.
«…Степь была бескрайняя, ровная, как пол. В какую сторону не глянешь, все одно и то же, степь да небо. Принадлежала степь человеку (до чертиков похожего на моего друга Сашку Шамана), который помещался в самой ее середине. В величественной позе он возлежал на трех пеньках, неровно сдвинутых вместе, изредка вздрыгивая ногами. Была зима, и драная меховая тужурка, накинутая поверх Шамана (что-то мне настойчиво подсказывало, что это именно он), изображала одеяло. Рядом стояли валенки, слегка припорошенные снегом. Их галоши в летнюю пору, скорее всего, служили босоножками, судя по характерным отверстиям. Шаман был неприхотлив. Сверху, прямо с неба, свисала электрическая лампочка, (каких полно в моем мире), и ее, по всей вероятности, каждый раз приходилось вкручивать. Недалеко от пеньков помещалась печка, которая, видимо, иногда топилась, и каркас от абажура настольной лампы, со свисающими с него засушенными листочками, мелкими камушками, а также всевозможными амулетами, включая 500-граммовую гирю. И еще у Шамана было окно, вернее даже форточка, если по габаритам смотреть. Не понятно, откуда оно взялось, как и прочие вышеуказанные причиндалы, но вещь казалась не лишенной символики и потому висела здесь же, как и лампочка, просто в воздухе.