Он бросил окурок в урну, сел за руль, повернул ключ зажигания, включил фары. Выехал за территорию больницы. Проехал по проспекту, завернул на какую-то улочку, остановился. Открыл окно. Страх не проходил.
Скоро ноябрь. Вот уже и ночи холодные. В Москве такого нет — а здесь, за пятьдесят километров от МКАДа, лужи в конце октября покрываются льдом. Сергей почему-то усмехнулся: хорошо, что хоть резину поменяли вовремя.
Он снова закурил. Запиликала телефонная трубка.
Аля, конечно, не спит. Психует. Сергей дождался, когда трубка смолкнет, и вырубил связь. Он и так уже сегодня сделал для Али всё, что мог, но то, чего он не мог — было невыносимо, немыслимо. Нельзя сейчас разговаривать ни о чём. Он прекрасно понимал, что есть жена, есть Машка — их общая дочь, и есть он, готовый сделать для них такие вещи, которые он никогда бы не сделал ради себя самого. Но сейчас он не мог ни видеть Алю, ни слышать.
Он сидел и смотрел на неподвижные, ещё не голые деревья, на освещённый фонарным светом закрытый киоск, на цветные горящие буквы вывесок. Ночь уходила, светлела, и вместе с ней кончалось что-то важное, основное, то, без чего раньше он не мыслил самого себя. И это никак нельзя было удержать.
Петров ненавидел Вологодина глубоко и бесповоротно. И чем дольше Петров и Вологодин дружили, тем сильнее была ненависть. А дружили они уже почти тридцать лет.
Ненависть, наверное, была самым стабильным чувством, которое когда-либо испытывал Петров в своей жизни. Даже будучи влюблённым в женщину, Петров часто сомневался: а не обман ли это, не морок? Но в том, что он испытывает к Вологодину, он был уверен всегда. Причём прекрасно понимал, что, если, к примеру, ему предоставится возможность убить Вологодина, он обязательно струсит. То есть ненависть эта была не великой, как, к примеру, Каинова ненависть, и даже не братской, как зависть Иакова. Чувство Петрова было мелким, почти ничтожным — но, так как оно занимало почти всю его жизнь, Петрову было легко на этом фоне представить и свои собственные масштабы, и это удручало его ещё сильнее.
Ненависть была похожа на ожидание чего-то такого, что не случится никогда. Вкус её был солёный и горький, временами — металлический. Иногда, размышляя о несправедливости, случившейся ещё до их рождения, в каком-то высшем пункте раздачи успеха, Петров ощущал даже переполненность в желудке — такую, какая бывает, когда слишком много съешь. Особенно неприятно это было ночью, и Петров ёрзал на кровати, вставал курить — в общем, заснуть было невозможно.